Снова послышался сдавленный смех, сменившийся острожным кашлем, и в этот миг я поняла, что ни в коем случае не спущусь по этим ступенькам, не подойду к этому пустому стулу и не воскрешу в памяти размытое мамино лицо. Со стуком уронив коробку с пирожными на столик в холле, я вдруг подхватила мокрую куртку и сумку и вбежала в дверь, расположенную справа. Я ударилась о стену и на долгий миг замерла. Я стояла, вдыхая прохладную темноту, прильнувшую к моим глазам после долгого всматривания в малиновое пятно на клеточке «15 мая». Тиканье дедушкиных часов здесь слышалось более отчетливо, потому что они стояли у стены. Этот звук, похожий на дыхание, действовал на меня успокаивающе, и я наконец открыла глаза, подавляя приступ страха. Венетия ужасно разозлится.

Мамин кабинет… Я не была здесь очень давно, с тех самых пор, как мы с Венетией искали в столе адресную книгу, чтобы сделать карточки с извещением о смерти. Мы восхищались буквально всем подряд. Время от времени миссис Бакстер предлагала нам устроить тут уборку, однако Венетия всякий раз решительно отметала эту идею, поэтому комната осталась такой же, как в то утро, когда моя мать в последний раз вышла отсюда, чтобы провести популярный семинар «Поиск творческой реализации женщин-писателей». Книги и папки были аккуратно разложены по полочкам. Стикеры, ручки, стоявшие в старой кружке, слишком красивой, чтобы ее выбросить, – все это словно ждало маму, которая держала карандаши остро заточенными, чтобы воспользоваться ими в любой момент. Здесь был ее телефон – старый, горчичного цвета, с диском, – бюро с выдвижной крышкой, прислоненное к стене, с ящиками и ящичками, с безделушками, которые мы дарили ей на Рождество и день рождения, потому что знали: она любит, когда все аккуратно разложено по местам.

Мама проводила тут каждый вечер, и мы видели в приоткрытую дверь, как она читает конспекты лекций, студенческие сочинения или, чаще всего, газеты. Она изучала их с почти религиозным рвением, каждый вечер, даже если мы без сна лежали в кровати с ветрянкой или допоздна бродили по городу. Иногда, глядя на то, как мама разложила газету, закрыв ею весь стол, я хотела, чтобы она посмотрела на меня, уделила мне хотя бы половину того сосредоточенного внимания, которое она отдавала маленьким объявлениям и некрологам, сообщениям о взломщиках, доставленных в полицейские участки Лидса. Но отношения у нас были сложные. В основном в этом была виновата я из-за своей чрезмерной чувствительности. Я боялась сесть за руль и сутулилась. Моя мама была не слишком эмоциональной, не была слабой. Она была похожа на твердый драгоценный камень, и как бы мы обе ни старались, моя мягкая, отчаянно пытавшаяся угодить ей сущность и ее блистательный характер могли лишь болезненно тереться друг о друга. Это было все равно что гладить кошку против шерсти, все равно что лить в творожистую гущу золотистый ванильный крем. Вот такие у нас с мамой были отношения.

Не знаю, сколько я простояла там, на пороге ее кабинета, вдыхая слабый аромат книг и уверенности, которую источала моя мать. В ожидании слез я пыталась вызвать хотя бы одно крохотное приятное воспоминание о ней, потому что именно сегодня я должна была вспомнить ее лицо.

Было ясно: что-то должно произойти, и так оно и вышло.

Зазвонил телефон.

В мрачном кабинете этот звук показался мне таким же странным, как гудение сирены под водой. На секунду я замерла. Однако вскоре он зазвонил снова, и, услышав эхо на параллельном аппарате в холле, я метнулась к столу и схватила трубку.

– Да? – прошептала я, нервно оглядываясь на дверь.

Мне очень не хотелось, чтобы меня обнаружили в темном мамином кабинете, в то время как я должна была скорбеть вместе с остальными в кухне.

– Миссис Харингтон?

Крепко прижимая трубку к уху, я слушала голос на другом конце провода, и мне казалось, что он входит в левое полушарие моего мозга. Сдержав крик, я вздрогнула.

– Миссис Харингтон, вы меня слышите? – раздалось в телефоне.

Говорил мужчина. Голос у него был низким и грубым. Я невольно открыла рот, хотя миссис Харингтон… Что ж, ее здесь не было.

– Извините, что вам угодно? – нерешительно произнесла я в трубку, поглядывая на дверь и прочищая горло.

– Я знаю, что вы не любите, когда вам звонят на этот номер, – произнес голос на том конце провода, – но вы несколько недель не отвечали по мобильному телефону. Скажите, он отключен? Долгое время не было никаких вестей, поэтому я не связывался с вами относительно вашего запроса. Однако нежданно-негаданно я получил довольно интересное письмо, которое мне хотелось бы вам передать, и поскольку вы просили меня ничего не предпринимать, предварительно не предупредив вас…

Миссис Харингтон больше нет. Скажи ему об этом, Эдди!

– Письмо? – спросила я у незнакомца, звонившего моей умершей матери.

– Я не совсем уверен… Это снова может оказаться тупиком, однако… – Он умолк на мгновение, и я мысленно потянулась к его голосу. – Боюсь, связь не очень хорошая, поэтому прошу извинить меня за краткость, однако письмо вы вскоре получите. Как бы там ни было, четырнадцатого февраля, – в трубке послышался треск, – кажется, произошло…

Четырнадцатого февраля? Я нахмурилась и открыла рот, чтобы задать очевидный вопрос, но тут предательски скрипнула кухонная дверь, а затем… кто-то зашагал по ступенькам.

– Извините, – прошептала я в трубку. – Мне пора. Извините. Я вам перезвоню, – на всякий случай добавила я.

И только повесив трубку, я осознала, что вообще-то не знаю ни имени, ни номера телефона этого человека. И понятия не имею, о чем шла речь. Неужели он действительно сказал «четырнадцатого февраля»? Это странно, потому что… Что он может знать о четырнадцатом февраля? И, раз уж на то пошло, кто он такой? Я нахмурилась, глядя на телефон и на время забывая об отсутствии слез и огромном коме в горле. Нужно будет спросить у миссис Бакстер. Может быть, она ответит на мои вопросы.

Голоса в передней. Шарканье туфель по плитам, стук каблуков в направлении туалета, скрип закрывающейся входной двери.

– Что ж, до встречи, – донесся сквозь стену голос Джаса. – Дядя Фред, хочешь, я подвезу тебя на станцию? Мне еще нужно забежать в больницу.

– Понятия не имею, где Эдди. Она говорила, что придет, – голос Венетии был немного хрипловатым и казался едким, и я сжалась от страха в своем укрытии, все еще держа в руке телефон горчичного цвета и чувствуя неотвратимое приближение момента, когда сестра меня обнаружит.

Кто-то еще прошелся взад-вперед, и наконец наступила тишина. Я напряженно прислушивалась. Возможно, Венетия тоже ушла, предоставив кому-то другому убирать на кухне, и я смогу покинуть укрытие, найти коробку с пирожными и поговорить с миссис Бакстер и отцом. Сегодня у нас в кондитерской были бисквитные рулеты, и я принесла пять самых пышных, с ароматом ванили, усыпанных терпкими рубиновыми ягодами малины. Я положила их в коробку. В конце долгого утомительного дня нет ничего лучше, чем золотистый улун миссис Бакстер и кусочек бисквитного рулета с кремом.

Моя черная сумка «Whistles» стояла на полу, а куртка, которую я уронила на маленькое кресло, когда зазвонил телефон, соскользнула на пол. По ковру рассыпалось несколько монет – маленькие островки беспорядка в кристально чистой комнате. Я поспешно опустилась на колени, чтобы собрать их, и уже намеревалась встать, как вдруг заметила под столом какой-то предмет. Это была сумочка моей мамы.

Некоторое время я смотрела на нее, а затем, боясь передумать, протянула руку и вытащила ее оттуда. Цвета графита, элегантно-прочная винтажная сумка «Hermès»; что ж, она была бы винтажной, даже если бы мама не приобрела ее в начале семидесятых. Она купила ее на свою первую премию, полученную за труд о современниках Джейн Остин, которые, по всей видимости, были гораздо более успешными, чем известная писательница, однако о них успели основательно забыть. Я провела пальцами по неровной кожаной поверхности. Я понятия не имела, почему эта сумка стоит здесь, однако, с другой стороны, где же ей еще быть? Мой отец до сих пор спал на правой стороне кровати. Рядом с ним по-прежнему лежали мамины подушка и одеяло, а под лампой – ее открытая книга. Венетия, несмотря на прохладное отношение к жизни вообще и ко множеству моих недостатков в частности, боготворила маму с таким обожанием, что, пожалуй, могла бы обернуть ее кабинет липкой пленкой, чтобы сохранить его для истории, поэтому на ведре по-прежнему висели мамины садовые перчатки, навеки принявшие форму ее рук, а под раковиной в ванной на втором этаже лежала книга «Расцвет мисс Джин Броди»[1], набухшая от влаги; мы оставили мамино пальто на вешалке в прихожей, ее шампунь в дýше… Следовало бы написать мистеру Хэмишу Макгри гневное письмо.