Внезапно под курткой послышалось громкое жужжание. Я подбежала туда, проливая кофе на стол, а затем с некоторой неохотой извлекла телефон из кармана. Только один человек на свете мог позвонить мне в шесть тридцать утра и терпеливо ожидать, пока я наконец возьму трубку.

– Эдди! – голос Венетии ворвался в мое утро подобно приливной волне. – Ты не спишь? Я хотела убедиться, что с тобой все в порядке. Ты как?

– Немного устала. – Я потянулась к раковине, чтобы взять тряпку и вытереть пролитый кофе. – И… хм…

– Знаешь, это просто смешно. – Венетия перешла в наступление. – Каждый день в Брайтоне рождается миллион детей. Эта Фиби Робертс может быть чьей угодно дочерью. Что, если в тот день в больнице какая-то женщина действительно отдала своего ребенка, пока наша мама была еще там, и эти вещи почему-то достались ее малышу, а не тебе? Просто подумай: в руках у этой женщины все эти годы были твои вещи! – Она сердито засопела в трубку. – Это возмутительно, вот что я тебе скажу. Мы подадим в суд на больницу.

– Но у нее был такой взгляд… – Я размеренными движениями водила по рабочей поверхности из нержавейки. – Мне кажется, она была уверена в своей правоте.

– Ты же знаешь маму. Ты же ее знаешь! – Голос Венетии стал резким, и я отодвинула трубку подальше от уха. Разговаривать с сестрой по телефону несколько проще, чем встречаться с ней лично, потому что в трубке ее голос звучит лишь немного резче, немного визгливее, чем может переварить любой нормальный человек в шесть тридцать утра. – Она никогда бы так не поступила. Ты вспомни, она ведь росла одна. Мама всегда хотела иметь большую семью.

И это правда. У нашей мамы не было братьев и сестер, и после смерти родителей у нее почти не осталось денег на жизнь. Какое-то время она была секретарем, хваталась за любую работу, которая подворачивалась, брала подработку на дом, пока не поступила наконец в университет. Позже она тоже заставляла нас трудиться, если мы хотели приобрести какие-то дорогие вещи. Ее возмущала мягкотелость представителей нашего поколения, у которых было достаточно всего: ботинок, сосисок и возможностей – и совершенно не было желаний.

– Мы были для нее всем. Ради нас она была готова на все!

На последнем слове голос Венетии дрогнул, и в телефоне раздалось тихое рыдание. Должно быть, она ожидала, что я тоже заплáчу. Я поморгала совершенно сухими глазами и подумала, что хорошо было бы иметь хотя бы половину уверенности моей сестры.

Венетия громко высморкалась и недовольно хмыкнула.

– Знаешь, я не совсем понимаю, почему ты склонна верить незнакомке, а не нашей маме, которая, позволь тебе напомнить, уже умерла. Ее нет, и она не может защититься от безосновательных обвинений, однако…

– Слушай, Венетия, мне пора на работу.

Я бросила тряпку в раковину и потянулась за сумкой, в которой лежал дневник.

Сегодня мне не нужно было идти в кондитерскую рано утром, и у меня в запасе был час или около того. Я не стала говорить сестре о том, что моя начальница, Грейс, даже любезно предлагала мне несколько выходных, но я отказалась, и, по всей видимости, не зря: лучше выпекать булочки, чем сидеть здесь, натирая кухонный стол, разговаривать с Венетией и пытаться выяснить то, в чем разобраться невозможно.

– …я не собираюсь слушать, как она поливает грязью мамино имя, создает весь этот эмоциональный хаос, когда у нас такое горе. Нужно проследить, чтобы она не столкнулась с папой.

– Что? Зачем ей это? – Я замерла, положив руку на сумочку. – Он ведь не виделся с ней, правда? Я имею в виду, после моего ухода.

Я представила себе, как отец спускается по ступенькам и видит, как мы стоим на улице рядом с женщиной, которая утверждает, будто она – его давным-давно потерянная дочь, и невольно вздрогнула. Его состояние кое-как стабилизировалось, у него была работа, миссис Бакстер и я, но все висело на волоске.

– Нет, мне удалось ее выпроводить. И я велела ей не возвращаться, вполне определенно, но знаешь, я совсем не уверена, что она меня послушает. – Казалось, Венетию удивлял тот факт, что на свете существуют люди, которые ей не подчиняются. – У нее был такой вид… Как ты думаешь, нам стоит обратиться в полицию?

– Не драматизируй, – раздраженно сказала я.

– А ты помнишь, как в прошлом году отец лежал в больнице, а потом нам пришлось на время переехать к нему? Мне скоро рожать, я должна подготовиться, морально, эмоционально. Я не могу постоянно бегать на Роуз-Хилл-роуд, оставаться там на ночь, и все такое.

– Венетия, позволь напомнить, что ты – ты – никогда не переезжала к отцу. – Я наконец нащупала змейку на сумочке и расстегнула ее резким движением. – Согласна, нам не стоит посвящать его в это без крайней необходимости, но прошу тебя, не начинай свою песню о ребенке. Ты не можешь приходить в родительский дом и распоряжаться.

Я осознала, что говорю слишком громко, и поспешно закрыла рот, однако Венетия промолчала, вместо того чтобы наградить меня в ответ одной из своих ледяных отповедей.

– Отец выглядит таким подавленным, – произнесла она. – Я его не узнаю́. В прошлом году они с мамой танцевали на вечеринке, он в чудесной шляпе, она – в тиаре, на которых было написано «Замечательные сорок лет», помнишь? Я не ожидала, что отец наденет эту шляпу. А теперь… даже не знаю… он словно ждет смерти.

– Ему нужно время, чтобы прийти в себя, – произнесла я, стараясь не думать о том, как счастливо улыбался отец из-под шляпы с надписью «Замечательные сорок лет» и с какой гордостью кружил по танцполу свою красавицу-жену. – Он все еще думает о прошлом…

И вдруг я умолкла и нахмурилась, заглянув в свою наконец-то открывшуюся сумочку. Я вспомнила кое-что, о чем совершенно забыла из-за кошмарного сна о «Божественном циклоне» и всей этой суматохи с недоразумением. Кое-что странное и совсем непростое. О неожиданном разговоре по телефону. Звонил незнакомый мужчина с хриплым голосом… А потом у дверей родительского дома появилась эта женщина. И он, и она искали мою умершую мать – в один и тот же день, и произнесли слова, которые позволили мне связать все вместе: 14 февраля 1960 года.

Обрывки вчерашнего вечера мелькали в моем затуманенном рассудке, пытаясь собраться воедино. Ну конечно. Мужчина говорил о полученной информации. Упомянул четырнадцатое февраля. А что еще он сказал? Вы несколько дней не отвечали по мобильному телефону. Но у моей мамы не было мобильного телефона, она их терпеть не могла. У нее была многострадальная секретарша по имени Джессика и дисковый телефон горчичного цвета, до сих пор исправно работавший (спасибо ему за это).

Или у нее все же был мобильный телефон? И если да, то где еще он может быть, если не в ее сумочке «Hermès», которая по-прежнему была у меня? Задумавшись буквально на секунду, я быстро (потому что скорость в таких ситуациях решает все) вытащила сумку и открыла ее. Внутри лежали вещи, которые никто не трогал целых двенадцать месяцев, как всегда, аккуратно сложенные: косметичка, маленький черный ежедневник той марки, которой мама отдавала предпочтение на протяжении десятилетий, аккуратно сложенный шарф, пачка чистой бумаги. В кармашке обнаружились помада в перламутровом тюбике, сделанном в виде ракушки, и маленький флакончик духов – то и другое в одном стиле, – подаренные маме на день рождения бабушкой Харингтон. К кармашку была прикреплена автоматическая ручка, на колпачке – мамины инициалы, выгравированные золотом. Венетия целую вечность выбирала эту ручку на ее пятидесятый день рождения, и моя мать никому не разрешала ею пользоваться.

На долгий миг я замерла, глядя на шелковую подкладку сумочки, на маленькие кармашки, на когда-то такие знакомые и привычные вещи. Вот она, Элизабет Софи Харингтон, в девичестве Холлоуэй, вся ее жизнь сжалась до этих инициалов, четких, ясных, открытых взглядам, так же, как была открыта она сама. Такой я знала ее сорок лет. Судорожно сглотнув, я расправила плечи и принялась выкладывать предметы на столешницу, пока сумочка наконец не опустела.