© Nikola Scott, 2017

© Shutterstock.com: iofoto, Charlie Blacker, Bauer Alexander, обложка, 2017

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2017

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2017

Многое повидал этот дом, много секретов слышал, произнесенных шепотом в ночи, прилетевших с ветром, кружившимся вокруг дымоходов и покрытых шифером крыш, у двустворчатых окон и над усыпанными белым гравием дорожками, вьющимися среди роз, рододендронов и деревьев в старом хартлендском саду. Встреча с любовью и разлука, боль неожиданной смерти и сладость запретных свиданий, слезы и смех летними ночами, то, о чем мечталось, то, что было сказано, – все хранил этот дом, не задавая вопросов, не осуждая, скрывая в тени своих стен.

И теперь жизнь в Хартленде полна воспоминаний. Война и смерть, которую она с собой принесла, – все это свежо и будто было совсем недавно. В конце концов, не так уж давно Англия оставила позади мрачные годы (продуктовые карточки, разрушенные бомбами дома) и, прищурившись, стала смотреть на внезапно появившиеся предметы роскоши, пробовать сладости в кондитерских магазинах, слушать доносящуюся отовсюду музыку. Сейчас будущее светло, поэтому неудивительно, что она черпает жизнь полными горстями – молодежь 1958 года, которой вскружило голову проведенное за городом лето, так много обещавшее.

Или, быть может, это луна сегодня вечером кружит головы, луна, которая, словно прибитая гвоздями, висит в небе над крышами конюшен, искрясь странным оранжевым светом? Достаточно посмотреть на нее, достаточно ощутить, как пузырьки шампанского щекочут нёбо, вдохнуть пьянящий аромат, доносящийся из розария, чтобы почувствовать, как сосет под ложечкой. Безрассудство нашептывает о бесконечных возможностях, обещает целый мир. Повсюду висят фонари; они раскачиваются на вечернем ветру и мигают, похожие на разноцветных светлячков. Откуда-то доносится негромкая мелодия «Magic moments»; парочки раскачиваются в такт музыке или смеются, прислонясь к низенькой ограде террасы, курят, пьют коктейли и лимонад, чтобы остудить раскрасневшиеся щеки.

Одна из девушек, которую наняли помогать сегодня вечером, останавливается, чтобы понаблюдать за происходящим. Она наполняет доверху кувшины лимонадом и чаши пуншем, расставляет тарелки с пышными квадратными булочками, восхищаясь молодыми людьми и юными леди, которые считают, будто этот мир создан исключительно для того, чтобы праздновать семнадцатый день рождения своей подруги, чтобы радоваться тому, что она переступила порог взросления.

Среди гостей не хватает двоих, мужчины и девушки: они тайком покинули террасу, прошли мимо забытого крокетного молотка, брошенного среди рододендронов, по садовым тропинкам, вьющимся между деревьями. Парочка прикрывает руками рты, чтобы сдержать смех или нечаянный вскрик, когда ветка вдруг хлестнет по босым ногам. Девушка – семнадцатилетняя именинница, которая за свою короткую жизнь уже не раз на собственном опыте убедилась, что такое разбитое сердце, и которой еще предстоит пережить много горя. Но сегодня она отогнала прочь страхи и волнения. В глубине души эта девушка знает, что жизнь никогда не будет такой запретно-сладкой и такой восхитительно новой, как в эту летнюю ночь. Поэтому да, она тоже зачерпывает жизнь полными пригоршнями, и кто бы стал винить ее в том, что она держит за руку мужчину, который столько дней дарил ей ленивые, мечтательные улыбки (на его ресницах при этом сверкали капельки морской воды) – широкие и невинные улыбки, в то время как остальные просто смотрели на нее, – а также загадочные многообещающие взгляды, когда ненадолго оставался с ней наедине в хартлендском розарии. Сегодня вечером девушка не видит в его глазах улыбки. Он так близко, что она чувствует тепло его кожи, и его запах смешивается с ароматом недавно скошенной травы и более тяжелыми, загадочными запахами ночного сада, который не хочет, чтобы его тревожили, даже если речь идет о первой любви. Здесь, среди фруктовых деревьев, воздух прохладнее, и девушка невольно вздрагивает. Мужчина обвивает ее стан рукой, привлекает к себе, другой рукой приподнимает ее подбородок, и в этот миг жизнь кажется ей идеальной.

Но – и дом знает об этом – беда уже витает в воздухе, и золотой фасад этого идеального лета, мерцание безрассудной, благоухающей ночи вот-вот померкнут. Дом всегда надежно хранил секреты, поэтому и сейчас не станет рассказывать о том, что задумала жизнь. Вместо этого он вбирает в себя мимолетное воспоминание о первой любви, чтобы сберечь его на веки вечные.

Странная штука смерть. Не то чтобы забавно странная, как вы понимаете, да и вообще не забавная, но удивительная – это да. Ей следовало бы возвещать о своем приходе громким стуком, предвестником неотвратимости; вместо этого она подкрадывается, словно вор, поджидая, когда же наша нога ступит на ложный путь или непослушная клетка нашего тела внезапно решит начать разрушительное размножение. Смерть наблюдает, выжидая благоприятный момент, чтобы нанести удар, и когда это происходит, меняется абсолютно все.

Принимая во внимание панический страх смерти, я почти ничего не помню о том дне, когда мою мать сбил грузовик. В моей памяти остались маленькие разрозненные фрагменты, например, абсурдное количество стекла на Говер-стрит и выражение на худощавом лице отца, когда мы ждали такси, которое должно было отвезти нас в морг. Помню, как моя сестра Венетия спорила с полисменом, по всей видимости, допустившим ошибку. Неужели люди перестали выполнять свою работу как следует?

Единственное, что я отчетливо запомнила, – это момент, когда мне сообщили о трагедии. Я стояла перед холодильником на маслобойне, держа в руках шестьдесят пять яиц для безе. Слезы, которые я могла бы пролить, исчезли; мои глаза необъяснимым образом оставались сухими. Так продолжалось несколько недель, наполненных отчетами коронера, любимыми мамиными розами сорта «Графиня», лежащими на ее гробе, визитами к отцу, чтобы проверить, встал ли он утром в большом и навсегда опустевшем доме на Роуз-Хилл-роуд. Все это время я не плакала.

Дело в том, то некоторые люди почти не плачут, поэтому сами по себе слезы – это, пожалуй, неверное средство измерения чьей бы то ни было способности горевать, однако я никогда не принадлежала к числу таких людей. Напротив, я очень часто плакала; это было то немногое, в чем я преуспела. В детстве я рыдала с такой готовностью, что мама утверждала, будто мое тело полностью состоит из соленой воды. «Ты моя личная юдоль скорби», – говорила она. Я плакала, когда у меня выпадали молочные зубы, и из-за белого налета на миндалинах; я боялась, что кто-то притаился в моем шкафу, под кроватью или на дне бассейна. Я заботилась о бродячих кошках, подбирала птенцов, выпавших из гнезда, и целыми днями возилась с ними.

«Бога ради, Эдди, – говорила мама и, нетерпеливо вздрагивая, подсовывала мне салфетку, когда мои глаза расширялись и начинали подозрительно блестеть, а горло пыталось проглотить всхлипы, такие слабые и бесполезные, ведь нужно быть сильной, расправить плечи, справиться с ситуацией. – Соберись, милая. Посмотри на Венетию. Она на четыре года младше тебя, но никогда не плачет». Наверное, я была невыносимым ребенком: слишком часто заставляла маму морщиться, дергать щекой и сжимать губы так крепко, что они превращались в тонкие белые складочки, и поэтому, чувствуя приближение слез, я стала прятаться, обычно в туалете на первом этаже, где всегда было тепло и пахло лавандовым освежителем воздуха, принесенным миссис Бакстер. Многие годы спустя я купила собственную квартиру, и одним из ее немногочисленных преимуществ было отсутствие туалета на первом этаже.