Он молчал, разглядывая шторы. Лариса Федоровна взяла чайник и подлила ему и себе.

— Остыл уже, — сказала она, сделав глоток.

— Я больше не хочу, — пробормотал он. — Спать пора.

Она поставила чашку и вновь стала рассматривать ногти, сначала положив руку перед собой, потом согнув пальцы и поднеся к глазам. Он взглянул на нее. Порыв сентиментальности сменился привычной чванливой важностью. Увядающее породистое лицо вновь стало удовлетворенным и безмятежным.

— Мам, — сказал он.

Она продолжала заниматься ногтями, выгнув от усердия брови.

— Мам!

Она не подняла глаз, лишь кивком показала, что слушает его.

— У тебя кто-то есть?

Не сразу оторвавшись от своего занятия, медленно, словно вытаскивая ногу из глины, она перетащила на него взгляд.

— А ты считаешь, что я уже стара для этого? Только я не буду докладывать, как у меня обстоят дела в этом отношении.

Она смотрела на него какими-то чужими глазами, совсем не глазами его матери. Этот взгляд подтолкнул его сделать еще один вопрос.

— А если со мной что-нибудь случится, ты будешь очень переживать?

— Что? — Лариса Федоровна рассердилась. — Что может с тобой случиться? Прекрати эти дурацкие вопросы!

Лариса Федоровна курила на крыльце, накинув на плечи пальто с пушистым воротником. В ярко освещенном окне второго этажа можно было увидеть Зудина, который ходил по комнате. Свитера на нем не было, он был в одной футболке. Он водил глазами по желтым в цветочках обоям, утомленный скукой, останавливался, крутил головой и снова ходил.

На следующий день в субботу он поехал к Ирине Александровне.

3

Они лежали на широкой постели в большой объятой тьмой комнате и остывали, устремив в потолок изнуренные наслаждением лица. Тусклые блики застыли на бутылке и двух бокалах на журнальном столике. Белые тела мягко выделялись на темных простынях. Они касались друг друга только плечами и ладонями. Он держал ее за руку, словно они брели в темноте.

В приоткрытое окно доносились звуки уходящего дня большого города. Он слушал эти звуки и ее дыхание. Оно было учащенным и счастливым. Темные пятна ее сосков поднимались и опускались вместе с дыханием. Ее располневшее тело в темноте казалось еще больше. Она раздвинула ляжки, вытерла себя полотенцем и оставила его между ног, словно у нее все горело.

Он лежал как расстрелянный, уставившись в темноту и не двигаясь. Свалившись на бочок, дремала его опавшая плоть. Прошло несколько минут.

— О чем ты думаешь? — тихо спросила она.

— Ни о чем.

— Вообще? Так не бывает.

Он вздохнул.

— Не знаю. Не помню. Может, и думаю, только не обращаю на это внимание. В голове пустота, в теле легкость…

Она повернула к нему лицо.

— Мне кажется, ты думаешь о чем-то.

— Думаю. Только потом, попозже.

— О чем?

— О нас с тобой.

— Не ври.

— Серьезно. Вспоминаю, как все начиналось.

— Зачем?

— Не зачем. Просто мне нравятся эти воспоминания, они возбуждают. Учительница и ученик. Только подумать! Когда половина моих друзей занималась втихаря онанизмом, а другая половина постигала азы этой науки на сверстницах, которые ничего не чувствовали и не умели, я уже проходил с тобой университетский курс.

Она засмеялась, повернулась к нему и положила руку ему на грудь.

— Я тебе и впрямь тогда понравился или просто оказался самым доступным?

— Наверное, поначалу все-таки второе. Сейчас уже не помню, — она опять засмеялась. — Я многим из вас нравилась. Было забавно смотреть, как желторотые юнцы пытаются произвести впечатление.

— Еще бы! Все учителя женского пола были для нас старухами. И вдруг появляется новая учительница физкультуры, которой двадцать пять лет, мастер спорта по акробатике, и с отличной фигурой!

— А какие глупые были комплименты! Один, уже забыла его фамилию, сказал мне: «Ирина Александровна, у вас такие стройные… — посмотрел на мои ноги, покраснел и сказал, — руки!» Ха-ха-ха!

Он тоже усмехнулся.

— Ты носила облегающие брюки, и мы старались сесть на скамейку сзади тебя и смотрели в твой треугольник между бедрами и попой.

— Ах вы! Я и не замечала…

— Ты многого не замечала…

— Целый год я провела как образцовый преподаватель. Как монашка.

— А потом?

— Потом? Я была разведена, молодая, мужика у меня не было. Организм требовал свое, а вас вокруг целая куча, и у каждого в глазах это юное и такое трогательное желание.

— И ты решила преподавать нам не только физкультуру.

— Кому-нибудь из вас. А почему нет? Шестнадцать — семнадцать лет уже достаточный возраст, чтобы постигать эту науку.

— Мне было шестнадцать.

— Да. Ты был худой, стройный, красивый мальчишка, брюнет с голубыми глазами… Как меня волновали твои полнокровные щеки. Я понимаю мужиков, которых тянет на молоденьких девочек. Помню, как вы играли в баскетбол, носились по залу, и вдруг ты останавливаешься передо мной, мокрый, запыхавшийся, впиваешься в меня глазами ниже пояса и густо краснеешь. Милый мальчик… Хотелось развратить тебя, испортить, научить утолять эту страсть.

— Научила и развратила.

— Ты обижаешься на меня?

— Нет, что ты…

Она погладила его по груди, накрутила на палец прядку волосин.

— Знаешь, а я чувствую себя виноватой перед тобой. Каждый мальчишка должен начинать это с такой же, как и он, неопытной девчонкой. Сначала все должно быть чистым, подкрепленным чувствами. Первая любовь… Опытная женщина должна быть потом, после разочарования, она должна приземлить, показать, что такое похоть, всему научить. Но потом. Начинать надо с чистоты, беспорочности.

— Да брось. Наоборот, ведь благодаря тебе у меня с бабами все хорошо. Меня любят… — он поцеловал ее.

— А помнишь, с чего все началось? Как ты остался в кабинете, когда я сказала, что буду переодеваться?

— Ты сказала, что тебе пора переодеваться, а я сказал, что хочу видеть, как ты это делаешь. Сколько духу мне понадобилось, чтобы сказать это! А ты раздевалась и смотрела на меня с издевательской улыбочкой.

— Когда мужчина робок, женщине всегда хочется немного поиздеваться.

— Я был совсем мальчишка.

— Неважно. Я видела в тебе неопытного смущенного, совсем юного, но мужчину.

— Было очень стыдно, но я смотрел.

Она положила голову ему на плечо. Он почувствовал, что она улыбается.

— И сразу влюбился.

— Я еще не знал, что это такое. Я был ошарашен. Взрослая женщина, красивая — стояла передо мной в одних трусах.

— Ты не знал, как сделать следующий шаг.

— Еще бы! Прошло уж не помню, сколько времени, пока это случилось.

— Я помогла.

— Ты предложила дружить. Сначала я не понял, что за этим скрывалось. Я подумал, что ты предлагаешь дружить «без глупостей», как взрослая сестра с маленьким братиком. Помнишь, как ты спросила, была ли у меня девушка. Я собрался уже соврать, но ты сказала, что не надо врать. Ты сказала, что это никак не умаляет меня, не делает меня менее взрослым, менее привлекательным.

— А ты покраснел. Ты постоянно краснел. Как это было мило! Ты помнишь, как ты спросил, вредно ли заниматься онанизмом? А я сказала, что это нормально, все это делают. Ты с ужасом посмотрел на меня и спросил: «И вы тоже?» — она засмеялась. — Помнишь, как ты пришел ко мне первый раз?

— Ты заболела, и я пошел тебя навестить. Я шел как к другу, ни о чем таком не думал.

— Твой визит был неожиданным. Идея использовать его появилась по ходу пьесы.

— Я принес целый килограмм конфет.

— Господи! Какой ты был трогательный! Через каждую минуту спрашивал, как я себя чувствую, нет ли у меня температуры.

— Ты спросила, умею ли я целоваться. Потом спросила, хочу ли я поцеловать тебя. Я сказал, что хочу, и ты тоже сказала, что поцеловала бы меня. Твое лицо изменилось… Я понял, что вот он — момент.