Времени не стало. Мне не верилось, что вечеру однажды придёт конец. Я была непривычно мила, когда мы заказывали слишком подозрительные для русской кухни блюда, смеялась, шутила, говорила на двух языках, упивалась всем: обществом Ван Хаояна, рестораном, посетителями, собой. Ван Хаоян сидел напротив меня, рассказывал: он из Уханя, с юга, но среди предков есть северяне, ему двадцать семь лет, мать хотела, чтобы сын стал адвокатом, но он выучился на фотографа и не жалеет. Я смеялась. Моя история похожа: мама всегда видела меня дизайнером, а я (ещё в школьные годы) посвятила себя языкам и (после школы) журналистике. И не жалею, ни капли не жалею. Рисование - всего лишь моё хобби. Мне двадцать лет, всё впереди... Кажется, принесли борщ. Какой интересный борщ! Он больше похож на итальянский томатный супчик.

Ван Хаоян. Довольно вкусно.

Я. В России гораздо вкуснее. Если ты однажды приедешь в Россию, знай: лучшие блюда подают не в ресторане, лучшие блюда женщины готовят у себя дома.

"Если ты однажды приедешь в Россиииию... - до предела растянув "и", пропел в моей голове знакомый голос. - Скажи, ты склонна верить таким иллюзиям?"

"Почему нет? - оборвала я его. - Дай мне забыться".

Всё происходящее казалось мне сном, сценарием, который я проигрывала в самых несбыточных своих мечтах: я и некто, китаец, красавец, любитель поэзии и прекрасного. Голос не то разума, не то зла на мгновение отрезвил меня, и что-то кольнуло под рёбрами: сны имеют свойство обрываться на пике счастья, мечты воплощаются в жизнь, но за этим всегда скрываются печали. Впрочем, не время сейчас об этом думать.

Ван Хаоян захотел посмотреть, как я пишу по-китайски. Я усмехнулась, предложила ему сперва объяснить значение своего имени, протянула планшет и стилус. Ван Хаоян несколькими резкими чертами изобразил на экране иероглифы:

???

Ван, первый тон, прочитала я. Хао, четвёртый тон, Ян, второй тон.

Я. Твоё имя как-то связано с океаном? Как переводится "Хаоян"?

Ван Хаоян. Оно хорошо согласуется с фамилией. Сейчас попробую объяснить... Этот иероглиф, "ван", значит "безбрежный", так что моё имя можно перевести так: "бескрайний океан", "безбрежный синий океан". Немного печально, как говорил мой отец, но широко. И, кстати, я считаю, что английское имя Blue прекрасно передаёт ширь и грусть безбрежного океана. К тому же я обожаю синий цвет. Он тоже глубокий и печальный. А я очень меланхоличен...

Он улыбался и ни капли не был похож на человека, склонного к меланхолии. Я со слепящей болью где-то под подбородком наблюдала, как Ван Хаоян, сжимая стилус в крупных, красноватых пальцах, пишет моё китайское имя - Се Цзицзинь, ??? - рядом со своим.

- Безбрежный синий океан... - повторила я. - Никогда не могла понять, какой у меня любимый цвет: синий или зелёный. Когда я рисую, порой ненавижу последний.

Ван Хаоян. Почему же?

Я. Потому что я совершенно не умею рисовать деревья. Дома, предметы, люди - всё это даётся мне. Но деревья... явно не моё.

Ван Хаоян. Да, деревья даже фотографировать сложно...

Разговор продолжался.

Ван Хаоян говорил по-английски отлично для китайца, но выглядел не блестяще на фоне европейцев, которые выпускают из себя жёваную кашу английских слов со скоростью пулемёта. Ван Хаоян совершал ошибки, грубейшие грамматические ошибки, несмотря на кажущуюся беглость речи и богатый словарный запас. Структура большинства его фраз оставалась закоренело китайской. Я старалась пропускать это мимо ушей, надеясь, что и он не обращает внимания на мой рокочущий русский акцент.

Когда мы наконец вышли из русского ресторана, небо уронило мне на плечи отрадную красоту пекинского вечера. Стемнело. Ожидая такси, мы с Ван Хаояном ходили взад-вперёд вдоль стены, с которой кричали плакаты, призывающие к реализации "китайских демократических ценностей". "Гармония", читала я, "процветание", "равенство"...

Мы медленно шли по волшебному коридору, образованному стеной и деревьями, залитому мягким светом фонарей. Внутри меня, под рёбрами, переполнилась огромная чаша, я с тоской смотрела в сторону, на Ван Хаояна. Пальцы левой руки мелко дрожали: ладонь грезила о касании, коротком, самозабвенном, которое, умирая, навек застынет на костяшках. Прикосновения не случилось. Стена подошла к концу, и мы двинулись в обратную сторону.

Подоспело такси. Свет фар ударил в лицо, мы прошли к машине, сели. Помчались - сквозь огни, уткнулись в хвост пробке, где, томясь, млели под еле заметными пекинскими звёздами автомобили. Мечтательный, монгольский, совершенно чужой взгляд Ван Хаояна был устремлён куда-то за лобовое стекло. Ван Хаоян говорил, что в четверг уезжает в Шанхай, вернётся лишь в воскресенье, и я вдруг обрадовалась: у меня на выходные было запланировано путешествие на север Китая, во Внутреннюю Монголию, которое не хотелось отменять даже ради нескольких встреч.

Ван Хаоян. А когда я вернусь, можем сходить в Олимпийский парк или в любое место, где ты ещё не была.

Я. Конечно, я с радостью!

Невиданный вздор происходил со мной, и я ещё не понимала этого, когда мы неслись по городу в машине. Я строила предположения, что во Внутренней Монголии будет чертовски холодно, а также хвасталась, что, как истинная студентка-журналистка, зарабатываю написанием статеек, копирайтингом, рассказывала о своей заинтересованности в китайских экологических проблемах. Говорила, что знаю три языка, включая русский, но не намерена останавливаться на этом. Что моя вторая страсть после Китая - Бразилия. Я ещё не осознала, какая болезнь поразила меня, когда мы въехали на территорию моего кампуса, когда такси остановилось и Ван Хаоян вышел, чтобы попрощаться со мной. Мне страшно не хотелось с ним расставаться, и я бросила на него последний жадный взгляд. Дрожь охватила запястья; я по дурацкому европейскому обычаю протянула Ван Хаояну ладонь. Он ответил пожатием, и я забормотала что-то про нашу будущую встречу после Шанхая и Внутренней Монголии. Ван Хаоян снисходительно и загадочно смотрел на меня, повторял: "Да, да". Я потянула руку назад, его пальцы разжались. Махнула ладонью, отвернулась, перед глазами, полутёмное и страшное, встало общежитие. "Пока, пока!" - зашептала, как горячечный больной. Спокойное прощание Ван Хаояна опустилось в мою ушную раковину, и я почувствовала безумное желание бежать. Еле держа себя в руках, прошла к калитке, сделала ещё несколько нетвёрдых шагов, обернулась.

Такси уехало.

Я сорвалась с места, понеслась, выхватывая на ходу из сумки ключ, ко входу в общежитие. Чуть не налетела на чей-то неудачно припаркованный мопед, чуть не сбила с ног чернокожего студента, который добродушным шоколадным взглядом обозревал крыльцо и стоянку. Стрелой - через холл (мимо полусонных девушек на рецепции, мимо маленького супермаркета, откуда долетал неприятный смех каких-то американцев) - к лестнице. Через ступеньку - наверх. Коридор второго этажа изгибался злой змеёй, я вбегала в очередное его ответвление, разгорячённая, чувствуя, что в горле уже расплывается в слезливую массу тугой комок и вот-вот хлынет наружу. Кривя губы, вцепившись в ключ, я шептала одно слово: "Господи, господи". Наконец моя дверь. Распахнув её, я ворвалась в комнату, включила свет, бросила на пол сумку. Услышала своё прерывистое дыхание. Резко захлопнула дверь, припала к ней спиной и дала волю слезам.

Я обхватила себя руками и плакала, в голос, как маленький ребёнок, не стыдясь слёз. Сон закончился, и тихо выглянуло из-за спинки кровати моё прошлое. За руку оно держало будущее - смятенное и пугающее. Оба загородили собой золотое настоящее и привели самого нежеланного попутчика.

Этим попутчиком было неверие.

Кит. "Жизнь не ограничивается необдуманным настоящим, в ней есть ещё поэзия и даль". Припев из известной китайской песни, написанной Гао Сяосуном.