Вне подобной церковно-религиозной осмысленности Царской власти в России нельзя вообще понять ее сущности. Тот, кто не понимает, что такое «Православие», не может понять и того, что такое — Русский Царь. Отделенная от этой своей церковно-православной природы, несущей в себе сильнейшие и глубочайшие «ограничения», теряет самый свой смысл Царская власть, как она выработана тысячелетней русской историей. Это прекрасно понял такой относительно далекий от Церкви человек, как знаменитый историк русского права Сергеевич, который распознал юридическое своеобразие русского самодержавия и потому самым решительным образом отвергал применимость к нему — в исторической перспективе! — понятий западного абсолютизма.
Этого-то и не понимало русское общество. Оно не могло иметь ученой проницательности величайшего русского правоведа-историка, и оно, вместе с тем, в такой мере утратило уже способность мыслить и чувствовать так, как велит Церковь Православная, что для него смысл русского самодержавия испарился. Тут и лежит корень непонимания обществом Царя — непонимания безысходного.
Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, чтобы судорожно держался он за свою власть, а потому, что самая власть эта, по существу своему, не поддавалась ограничению. Ограничить ее — значило изменить не ее, а изменить ей. И тут, в дополнение к тому, что явствует из вышеприведенной страницы, заимствованной у Граббе, напомним еще одно обстоятельство, еще более, с точки зрения церковно-верующего человека, значительное. Русский Царь — не просто Царь-помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он — тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое Царское послушание до Второго Пришествия Христова. Русский Царь — тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживалась сила врага. В этом и только в этом смысл преемственности русской Царской власти от Византии.
Нужно именно это учесть, чтобы уяснить себе, какую трагедию переживал Император Николай II, когда у него «вымучивали» манифест 17 октября, и, наконец, вырвали то, как он говорил, «страшное решение», которое он, перекрестившись, принял, не видя другой возможности спасти страну.
Создав народное представительство, Царь принял, однако, новый порядок лишь как изменение техники высшего правительственного механизма. Человек исключительно лояльный и свободный от личных пристрастий и увлечений, он с необыкновенной скрупулезностью соблюдал закон в отношении Государственной Думы, — как он соблюдал закон и во всех иных случаях и направлениях. Но внутренне чуждой оставалась ему эта механика, не знавшая прецедентов в русском прошлом.
Об этом ясно свидетельствует опубликованная в советской России переписка Царя с министром внутренних дел Н.А. Маклаковым. Настраивая Царя против Думы, Маклаков в 1913 году испросил у Царя разрешение распустить ее, если ему не удастся ее «ввести в законное русло». Из замыслов Маклакова ничего не вышло, так как он встретил в Совете министров решительную и сплоченную оппозицию. Но любопытно, что Царь в своей переписке с Маклаковым высказывал полное свое несочувствие сложившемуся у нас государственному порядку. Он писал: «Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете министров мою давнишнюю мысль об изменении статьи учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласится с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это — при отсутствии у нас конституции, есть полная бессмыслица. Предоставление на выбор и утверждение Государя мнения и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»[563].
Таково было «личное» мнение Царя, на котором он, конечно, не стал настаивать, ибо был человеком, лишенным тех мелочности и упрямства, которые ему так упорно ставят в вину. Напротив того, он своеобразную, во многих отношениях замечательную «конституцию» русскую, нашедшую себе превосходное юридическое выражение в Основных законах 23 апреля — своего рода шедевре государственного права! — заботливо покрывал своим высоким покровительством. Но это отнюдь не могло означать для него, чтобы он всегда и при всех условиях считал себя обязанным подчиняться той форме, которая была выражена в «конституционных» законодательных актах. Ведь он, только он один продолжал нести и в рамках новых «основных законов» ответственность перед Богом за судьбы русского народа! Никакая власть на земле не способна была лишить Царя права и снять с него обязанность считать и чувствовать себя высшим арбитром в последних решениях, требуемых обстоятельствами чрезвычайными. Когда Германский Император предложил ему, в целях ослабления ответственности за Портсмутский договор, передать его на ратификацию Думе, Царь ответил, что ответственность за свои решения несет он перед Богом и историей.
Арбитром, на которого не может быть апелляции, продолжал считать себя Государь и во внутренней гражданской политике. Акт 3 июня 1907 года, которым была нарушена буква «конституции», но которым Россия была выведена из тупика думской неработоспособности, явился плодом именно такого умоначертания Царя. «От Господа Бога вручена Нам власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской», — читаем мы в манифесте 3 июня!
На свою совесть брал иногда Царь и решения в вопросах церковных, и тут не считая себя формально связанным решением Святейшего Синода. Осведомленный Жевахов говорит, что Царь в течение своего царствования всего лишь три раза проявил свою самодержавную волю в отношении Синода. Первый раз это было в деле прославления святого Иоасафа Белгородского, в 1910 году. С нетерпением ожидая назначения Синодом торжества прославления, Царь не счел себя, однако, вправе торопить Синод. Но когда состоялось мнение Синода о необходимости отложить это торжество, то Царь, не согласившись с доводами обер-прокурора и Синода, сам назначил срок его. Второй раз его воля была проявлена в деле прославления святого Иоанна, митрополита Тобольского. Наконец, третий случай связан с назначением митрополита Питирима на Петербургскую кафедру и с перемещением митрополита Владимира в Киев[564].
Были, по-видимому, и другие аналогичные случаи, не отмеченные Жеваховым. Так, Гурко говорит об отмене Государем предписания Синода о перемещении иеромонаха Илиодора, каковое распоряжение Государя, по свидетельству Гурко, произвело очень тягостное впечатление на митрополита Антония.
Не будем касаться двух последних частных случаев, касающихся личностей — тут, как во всяких вопросах личных, всегда возможны разные мнения и противоречивые оценки. Что же касается роли Царя в деле прославления святых, то нельзя не признать, что Царь в этом вопросе шел в духовном плане впереди Синода, находившегося под известным влиянием века, с его равнодушием и скептицизмом в делах веры. В частности, отсрочку канонизации митрополита Иоанна Синод мотивировал необходимостью учесть политические соображения — в них уже во всяком случае Царь мог считать себя более компетентным, чем Синод! В общей же форме значение личности Царя в деле канонизации святых, прославленных в его царствование, митрополит Антоний (Киевский и Галицкий) характеризовал так в 1930 году:
«Царствование Императора Николая II ознаменовалось открытием в России мощей святых угодников и их прославлением. Насколько в России это дело в последнее время было трудным, видно из того, что после открытия мощей святого Тихона Задонского в 1861 году, сопровождавшегося народным энтузиазмом и многими чудесами, по России распространился слух, будто бы Император Александр II выразился, что это будет последний святой в России. Я не верю, чтобы Государь мог сказать такую фразу, но самый факт распространения такого слуха достаточно характеризует тогдашние общественные настроения. В царствование Государя Императора Николая II были открыты мощи святого Феодосия Черниговского (1896 год), преподобного Серафима Саровского (1903 год), святого Иоасафа Белгородского (1911 год), Иоанна Тобольского, Анны Кашинской, Питирима Тамбовского. Я помню, как в одном из заседаний Святейшего Синода один из иерархов заметил, что нельзя же до бесконечности продолжать прославление святых. Взоры присутствовавших обратились на меня, и я ответил: „Если мы верим в Бога, то мы должны быть рады прославлению святых угодников“. Из этого видно, — заканчивает владыка, — насколько велико было благочестие Государя, который почти первый решился на это дело»[565].
