И вот, в то время, когда все силы, явные и тайные, ополчились против принципа Царской власти, Николай II за нее боролся.

Наследник Петра Великого, Великой Екатерины, Александра Благословенного, Царя-Освободителя и Царя-Миротворца не захотел сойти с пути своих державных предков и был уничтожен.

И защищал Государь Богом данную ему власть, чтобы довести войну до победного конца в высоком сознании чести своего народа и своих обязательств перед союзниками.

И в этом он был безукоризнен. Пока он был у власти, все силы его были направлены к победе и к исполнению своих союзных обязательств. Власть он сдал только потому, что его убедили в том, что в его отречении заключается залог победы. Совершив этот акт необычайного самопожертвования, он призывал свой народ подчиниться новой власти и служить тем же целям, которым он служил всю свою жизнь: чести Родины, которая в данный момент сосредоточивалась в победе и верности союзникам. В тяжком изгнании он только раз пожалел о своей жертве, когда увидел, что она оказалась тщетной. Когда, наконец, он мог спасти свою жизнь и жизнь обожаемой им семьи своей ценой позора России, он пожертвовал собою и своей семьею.

Великая французская революция после суда казнила Людовика XVI, Русская — убила без суда Николая II, ибо судить его было не за что. Людовик для защиты своей призывал на французскую землю иностранную силу. Николай II предпочел умереть, чем отдать врагу хотя бы частицу родной земли.

Французская революция была национальна, и французы гордятся этим. Русская обрекла святую землю Родины тирании Интернационала.

Как отнесутся грядущие поколения русского народа к современникам Императора Николая II? Что скажут они им, не понявшим всю душевную красоту этого человека и все благородство этого Монарха? Не проклянут ли они их за то, что они не пошли за данным им Богом вождем, который вел их к славе и чести?

Благородная Франция умеет чтить своих великих людей, и она покрыта памятниками, им воздвигнутыми, и в числе их, невзирая на республиканский образ правления, есть и короли; но среди них нет памятника Людовику XVI, призывавшему чужестранца на родную землю, но более всего памятников, прославляющих революцию и ее героев.

И, думается, что у нас произойдет обратное. Когда пройдет «России черный год»[463]^, русские люди воздвигнут памятники благородному Николаю II, отдавшему «душу за други своя»[464], и будут срыты до основания мавзолей, осквернивший Красную площадь Москвы, и другие памятники русской революции, которой наши потомки гордиться не будут.

Петр Стремоухов

Париж, январь-март 1925 г.

Сейчас, когда керенское сборище, организованное на социальной базе случайных долларов, — никакой иной социальной базы у этого сборища нет, — начинает что-то пищать от имени России, — нам нужно, наконец, развеять великую и бесстыдную ложь о Февральской народной революции. Эта ложь культивируется более или менее всеми партиями России, начиная от коммунистической и кончая ультраправыми. По существу, обе эти точки зрения совпадают. ВКП(б) говорит: «Народ сделал революцию». Ультраправые говорят: «Чернь, обманутая левыми, сделала революцию». Срединные партии, виляя хвостом то вправо, то влево, талдычат о завоеваниях Февраля, завоеваниях, в результате которых «народ» сидит в концлагерях, а «избранные» разбежались по Парагваям. Новая эмиграция не имеет почти никакой возможности отличить заведомую чушь от реальных исторических фактов и строительство легенд — от реальных социальных отношений в довоенной России. Такие усидчивые компиляторы, как С. Мельгунов, собирают горы цитат и показаний и, как и полагается усидчивым компиляторам, из-за деревьев не видят леса. Не видят того, что дворцовый переворот был результатом целого комплекса нездоровых социальных отношений, накопленного всем петербургским периодом русской истории.

Лично я был профессиональным свидетелем событий всего 1916 и 1917 годов — политическим репортером крупнейшей газеты России — суворинского «Нового Времени»[465]. Даже и для нас, репортеров, так сказать, профессиональных всезнаек, революция была как гром среди совершенно ясного неба. Для левых она была манной, но тоже с совершенно ясного неба. Но о личных своих воспоминаниях я говорить не буду. Я постараюсь дать анализ социальной обстановки 1916 года и уже после этого приведу документальные данные о Феврале и его авторах.

По чисто техническим условиям я могу дать только очень схематический обзор событий. Для этой темы нужна бы книга — небольшая, но документированная бесспорными данными, книга, которую можно было бы дать в руки любому человеку России и показать, — здесь нечего даже и «доказывать», — как Россию губили и справа и слева, и как фактически обстояли дела. Но до сих пор, за тридцать лет эмиграции, такой книги нет. Не было времени. Не было денег. И уж, конечно, не было никакого желания.

Это очень тяжелая тема. И я очень долго откладывал ее. Но дальше откладывать нельзя, ибо керенские и иже с ними готовят нам всем повторение: и Февраля, и Марта, и так далее до Октября включительно. С той только разницей, что керенщина 1917 года застала страну, полную противоречий, но полную сил. Сейчас противоречий будет, может быть, не меньше, чем их было в 1917 году, но хлеба — нет, жилищ — нет, одежды — нет, страна придавлена и чудовищным аппаратом ВКП(б), и чудовищной промышленностью для войны за мировой коммунизм, и чудовищностью предстоящей войны.

Сейчас не время ни для мифологии, ни для фальшивок. Кроме всего этого, мы должны иметь ввиду, что «наследники Февраля», собравшиеся в Штутгарте, готовят если не совсем раздел, то что-то вроде балканизации[466]России, что темные доллары им даны именно под этим условием, что они приняли: и условия, и доллары.

Правда о Феврале будет тяжелой правдой — легких правд у нас нет. Но эта тяжелая правда имеет и чисто практическое значение: нельзя допускать к власти никого из тех людей, которые справа сделали Февраль, а слева стали его углублять. Правда, все эти люди были только вывесками над событиями страшной нашей истории, и их личные преступления теряются в море исторических сдвигов. О Великой французской революции Талейран говорил: «В ней виноваты все или не виноват никто, что, собственно, одно и то же». О Феврале этого сказать нельзя. И если на левой стороне был теоретический утопизм, то на правой было самое прозаическое предательство. Это, к сожалению, есть совершенно неоспоримый факт.

В числе прочих объяснений Февраля есть и еще одно, вероятно, самое глупое и самое позорное из всех имеющихся в распоряжении эмигрантской публики: английские интриги. Надо-де было изъять Россию из числа будущих победителей для того, чтобы не выполнить договора о проливах. Изъятие России ставило, прежде всего, под самую непосредственную угрозу всю судьбу войны, во-вторых, перемена режима никак не влекла за собою аннулирование международных договоров и, наконец, в-третьих, у английского посольства в Петрограде не было никакой возможности оказать заговору какую бы то ни было техническую помощь, а в материальной помощи участники заговора не нуждались никак: А. Гучков и М. Родзянко были богатейшими людьми России — никакие деньги им не были нужны. М. Алексеев богатым человеком не был. Но, как бы ни расценивать его личность, — нельзя же все-таки предположить, чтобы он продал своего Государя за деньги. Сэр Д. Бьюкенен и его дочь в своих мемуарах категорически отрицают какое бы то ни было английское участие в Февральском перевороте. Сторонники теории английской интриги не приводят никаких фактов, которые могли бы ее подтвердить. И единственное, на что они указывают, это на то, что совещания участников заговора происходили в английском посольстве. С совершенно такой же степенью безопасности они могли собираться и у Гучкова, и у Родзянки, и в штабе Алексеева, и вообще где угодно — сыскной машины ВЧК-МВД тогда ведь не существовало. О нашем правящем — или правившем — слое можно быть очень низкого мнения. Сторонники теории английской интриги, сами не сознавая этого, пропагандируют самое низкое мнение, какое только может быть: наш правивший слой дошел-де до такой степени разложения, что достаточно было показать ему пачку фунтов стерлингов, чтобы толкнуть его на любое предательство. Такого мнения не придерживаюсь даже и я.