В общем, слова прекрасные, но с неминуемым заскоком нашего обывательского либерализма. Старый режим не позволял России развиваться, — но при нем она выросла в Империю больше той, которой гордился Карл V, и пользовалась огромным престижем, при нем она честно боролась и спасла союзников, но тем не менее 357 страниц книги Верстрата проникнуты мыслью «долой самодержавие!»

В начале революции, когда на улице раздавалась Марсельеза и восторженные выкрики, Верстрат замечает: «Неужели воскрес патриотизм, который старый режим душил?» (С. 138).

Царь, возглавлявший и олицетворявший старый режим, за свой патриотизм был предан лютой смерти, новый режим открыл настежь двери торжествующему Интернационалу!

Из всего вышеприведенного вытекает, что иностранцы вполне справедливо представляли себе Россию в годы войны ареной борьбы консервативных и либеральных элементов, увлекаемых потоком так называемого освободительного движения. Из цитированных наблюдателей, несомненно, наибольший интерес представляют для нас послы французский и английский. Оба посла, что тоже вполне понятно, как западники, еще не разочаровавшиеся в парламентаризме, более симпатизировали либералам, стремившимся к водворению и в России такого же режима. Эти симпатии у Палеолога вполне бескорыстны, у Бьюкенена же, как это указывалось выше, они имели, быть может, и иное основание, — желание временного ослабления России, неизбежного при перемене формы правления. Симпатизируя либералам, так сказать, принципиально, Палеолог тем не менее не только считал осуществление их стремлений недопустимым во время войны, но и неоднократно предостерегал их от опасности попыток к этому. Если даже в последние дни старого режима уже замечался некоторый контакт его с либералами, то это не заслуживает с нашей стороны упрека. Французский посол не хотел революции, указывал на ее опасность и вместе с тем обязан был думать об интересах представляемой им страны и обеспечить себе добрые отношения с правительством, как он думал, завтрашнего дня. Отдавая должное правильности концепции Палеолога в этих широких линиях, нельзя, однако, с сожалением не заметить его отрицательного отношения к правым — и не столько даже в силу их идеологии, так как он не мог не понимать, что они являлись устоем того режима, который единственно мог довести войну до конца, а потому, что в консерваторах он видел «Потсдамскую клику», тяготевшую к Германии. Это было заблуждением. До войны, несомненно, в России была группа людей, исповедовавшая необходимость сохранения дружеских отношений с Германией. Это «credo» ни в малейшей мере не противоречило верности союзу с Францией, который только укреплял Россию, а потому делал ее дружбу более ценной для Германии, а поэтому и более плодотворной. Возможно, что многие из консерваторов сожалели о возгоревшейся войне, но никогда они не вели кампании к ее прекращению путем сепаратного мира. Для них ясно было, что власть, принявшая такое решение, в то время не могла бы удержаться и что только победа могла укрепить монархию и сохранить трон за Императором. Это правые понимали. Если припомнить все, что в настоящем очерке высказывалось правыми, то невозможно отказать им ни в уме, ни, в особенности, в ясном представлении последствий падения самодержавия. Но иностранцы не понимали их. Происходило это по двум причинам: первой — по самой разнице природы приверженцев русского царизма и людей, выросших в условиях парламентаризма; второй, быть может еще более существенной, — по той неустанной травле, которая велась против консерваторов не только «либералами», но и силами тайного мирового заговора, движимыми причинами, «глубокими и далекими». И в центре этой борьбы высились две фигуры: Государя и Императрицы, которые хотели только одного — блага России, кристаллизовавшегося в данный момент в победе над врагом, которую они считали достижимой лишь при сохранении незыблемости, во всяком случае, на время войны, существовавшего строя. Если бы даже — чего на самом деле не было, — правые побуждали их к позорному решению — сепаратному миру, — то тем светлее и величественнее вырастет их образ, так как они этому соблазну не поддались.

И Царь боролся за сохранение своей власти, но в этой борьбе оказался одиноким, ибо со стороны общества вместо поддержки он встретил лишь легкомысленное или злобное осуждение.

А каково было само общество, столь строго судившее Царя? Принявшее восторженно войну, оно после первой неудачи остыло, ища виновного. Злые силы указали на Государя и его супругу. Всякая хула, всякая скверная сплетня против них принималась на веру и распространялась с каким-то садизмом. Общество скоро «устало» от войны… Государь не уставал ни на одну минуту. Царь еще хотел осуществить заветную мечту русского народа воздвигнуть крест на Святой Софии, но общество уже не интересовалось этим… Оппозиция была занята более важным, она решила, что трудность момента является обстоятельством, благоприятствующим тому, чтобы вырвать у Государя его власть, не понимая, что только эта власть могла довести Россию до победы. Может быть, оппозиция страшилась победы, полагая, что таковая могла укрепить Царскую власть, и все силы были направлены против Царя. В то же время и крайние левые из Циммервальда делали свое дело. Этой страшной опасности наше общество не видело или не хотело видеть. Оно видело только воображаемую опасность справа, а реальной слева не видело[459]. Вместо того чтобы объединиться с Царем в борьбе с германизмом и интернационализмом, оно предпочло бороться против своего Государя. Пусть у него были недостатки и слабости, но как было не усмотреть за ними высокое понимание чести, любовь к Родине и готовность самопожертвования? Воистину, на общество напала какая-то слепота.

«Quos vult perdere Jupiter dementat»[460].

И Царь пал на этой борьбе, но пал на поле чести.

И думается иногда, что не Государь и Царица, а наше общество было слепым орудием каких-то иных, еще недостаточно определенных сил, восставших всюду против самого принципа монархической власти для создания новой. И Государь был последним рыцарем в этой битве новой власти против старой.

Нельзя отрицать исторических заслуг монархической власти и абсолютизма. Они вывели человечество из состояния хаоса; кругом них собралась и создалась цивилизация. Абсолютные монархи собрали народы в организмы, обеспечивающие их существование и развитие; они же стали защитниками широких народных масс против феодальной власти. Под их мощным крылом выросла и созрела демократия, и, выросши, сама захотела сделаться хозяином своей жизни. Старая монархия, памятуя о своих исторических заслугах, не доверяла своей молодой демократии и думала, что ей принадлежит монополия на власть как средство благополучия своего народа. Между монархией и демократией началась борьба, нередко с обеих сторон жестокая и злая. В наши дни эта борьба приняла решительный и победный для демократии характер. Монархический принцип падает везде. Пала китайская, просуществовавшая тысячелетия монархия, пал неограниченно властвовавший пять веков калиф всех правоверных, исчезла хитроумно-мудрая династия Габсбургов («Bella gerant alii, tu, felix Austria, nube!»)[461], сколотившая лоскутную Австро-Венгерскую монархию, утратили власть Гогенцоллерны, сковавшие кровью и железом великую Германию. Пали династии португальская, греческая, многочисленные германские, герцогские и княжеские, остался Король Английский, вынужденный претерпевать Макдональда; короли Итальянский, поглощенный Муссолини, Испанский — диктатором Примо де Ривейра, и лишенные власти скандинавские и балканские государи. Промелькнула на горизонте рыцарская фигура Короля Бельгийского Альберта[462], в мирное время затертая сюртуками своих министров…