Чтобы нам еще отчетливее представить себе свойственную Государю нравственную серьезность, коренящуюся в высокой дисциплине духа, приведем несколько показаний о Государе другого человека, тоже заслуживающего доверия. Мы имеем в виду министра иностранных дел Сазонова, человека чистого, деликатного, морально тонкого. Что ему запомнилось из его общения с Царем?
«Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше. <…>.
Что бы ни происходило в душе Государя, он никогда не менялся в своих отношениях к окружающим его лицам. Мне пришлось видеть его близко в минуту страшной тревоги за жизнь единственного сына, в котором сосредоточивалась вся его нежность, и кроме некоторой молчаливости и еще большей сдержанности, в нем ничем не сказывались пережитые им страдания… (Спала, 1912 г.). <…>.
На третий день моего пребывания в Спале я узнал от пользовавших Наследника врачей, что на выздоровление больного было мало надежды. Мне надо было возвращаться в Петроград. Откланиваясь Государю перед отъездом, я спросил его о состоянии Цесаревича. Он ответил мне тихим, но спокойным голосом: „Надеемся на Бога“. В этих словах не было ни тени условности или фальши. Они звучали просто и правдиво»[559].
А вот небольшой, но сколь характерный штрих, наблюденный Сазоновым в отношениях Государя к людям, ему явно неприятным! Зашла раз речь об одном бывшем министре, которого Сазонов не называет, но в котором легко угадать — Витте. Между ним и Государем лежала не только пропасть непонимания, но и нечто большее. Государь не уважал Витте, а тот платил ему озлобленной антипатией, которой нередко давал волю в своих высказываниях, прикрываемых иногда нарочитым подчеркиванием «пиетета» к памяти Александра III. Государь, конечно, знал об этих чувствах к нему Витте. Велико было удивление Сазонова, когда он в высказываниях Царя о Витте не уловил ни малейшего оттенка раздражения. Сазонов не скрыл своего удивления от Царя. «На это, — рассказывает Сазонов, — Государь ответил мне следующими словами, живо сохранившимися в моей памяти: „Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого“»[560].
Ограничимся еще одним отзывом, исходящим от человека, хотя и далекого от России и от ее Царя, но способного, по своему положению, многое увидеть в характере Царя. Это — президент Французской Республики Лубэ. Он давал такой отзыв о главе союзного Франции государства: «Обычно видят в Императоре Николае II человека доброго, великодушного, но немного слабого, беззащитного против влияния и давлений. Это — глубокая ошибка. Он предан своим идеям, он защищает их с терпением и упорством; он имеет задолго продуманные планы, осуществления которых медленно достигает… Под видимостью робости, немного женственной, Царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего он хочет»[561].
Не будем продолжать нанизывать оценки и свидетельские показания, удостоверяющие исключительные моральные свойства Царя и крепость его воли. Не будем приводить и тех отзывов, которые отмечают столь же исключительную умственную силу Царя. Отсылаем читателя к известной книге С.С. Ольденбурга. Ознакомившись с ней, читатель на самом материале, сгруппированном автором книги, убедится в выдающихся качествах Государя как человека и правителя.
Тем большей загадкой остается стойкость легенды, которая совершенно иначе изображала Царя, а также глубина той пропасти непонимания, которая разделяла общество от Царя и которая создавала почву, благоприятную для происхождения и укрепления этой легенды. Едва ли при объяснении этого явления допустимо ограничиваться указанием на злостность клеветы, направленной против Царя, и на намеренную деятельность темных сил. Недостаточно и общего указания на то разномыслие и разночувствие между Царем и обществом, на которое мы выше обращали внимание.
Важно здесь уловить два обстоятельства, которые бросают свет на природу этого разномыслия и разночувствия, корни свои имеющего не только в настроениях общества, но и в некоторых свойствах или, вернее сказать, в некоторой установке сознания самого Царя, которая делала нахождение общего языка между ним и его современниками самого разного направления психологически невозможным.
Одно обстоятельство мы уже отмечали, и теперь остается только несколько ближе к нему подойти. Это — разность понимания Царем и русским обществом института Царской власти.
Государь, как человек церковно-верующий, сознавал себя помазанником и Царем в том высоком и ответственном понимании этих обозначений, которые присущи учению Церкви. Проблема «абсолютизма», а тем самым и проблема «конституционных» ограничений этого абсолютизма, уяснением каковых проблем в глазах русского образованного общества, даже иногда и правого, исчерпывалось уразумение отношения подданных к Царю, — этих «проблем» в глазах Императора Николая II вообще не существовало. Не существовало их и в глазах любого подлинно-церковного русского человека или даже такого человека, который, будучи по своим убеждениям далек от точного учения Церкви, оставался бы способным точно уяснить себе русское понимание вопроса, исторически и юридико-догматически данное. Русский Царь не был и не мог стать «абсолютным» монархом в понимании Запада. Он был Царем самодержавным — по самой природе своей власти не поддающимся никаким формальным ограничениям ни с чьей стороны. Однако это никак не означало, что он был Государем, которому не противостояли бы никакие сдержки и который в одной лишь собственной воле должен был искать границ допустимого. Приведем страничку из очерка графа Ю. Граббе «Святая Русь в истории России»[562], где почтенный автор останавливается и на религиозной природе Царской власти в России.
«Особенно ярко обрисовывается религиозная сущность русской Царской власти в чине Коронования и Миропомазания. В самом начале этого чина, едва Государь входит в собор и становится на свое место, он, „по обычаю древних христианских монархов“, вслух своих подданных отвечает на вопрос первенствующего архиерея: „Како веруеши?“ и читает святой Символ Православной веры. И лишь после этого начинается самая служба. Все регалии принимаются Царем „во имя Отца и Сына и Святаго Духа“; читаются глубокие по содержанию молитвы с исповеданием, что земное царство вверено Государю от Господа, с прошением о том, чтобы Господь всеял в сердце его страх Божий, соблюл его в непорочной вере как хранителя Святой Церкви, „да судит он людей Божиих в правде и нищих Его в суде, спасет сыны убогих и наследник будет Небесного Царствия…“ Но особенно торжественный и трогательный момент — это чтение Царем коленопреклоненной молитвы, полной смирения, покорности и благодарности Богу: „Ты же, Владыко и Господи мой, — молится Царь, — настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем… Буди сердце мое в руку Твоею еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день Суда, Твоего непостыдно воздам Тебе слово…“
Катков говорил, что в присяге — наша конституция, по которой мы имеем больше чем политические права — мы имеем политические обязанности. Это отчасти верно, но в сущности, подлинная конституция была в священном Короновании. Там исповедовалась неразрывность нашей Царской власти с Православной Церковью, там самодержец торжественно заявляет, что он ограничен Законом Божиим, что он — Божий слуга. В молитвах этого замечательного чина, развившегося уже в Императорский период, а до того весьма краткого, — самое глубокое изложение сущности русской Верховной власти и ее главной задачи. Тут государственные принципы Святой Руси получают свое самое яркое и глубокое выражение».
