Да, вся современная злодеянию Россия в какой-то мере несет на себе вину цареубийства: те, кто не были пособниками, были попустителями! Но, пожалуй, еще более устрашающим, чем признание всей России виновной в этом злодеянии, является констатирование того, каким относительно малым было впечатление, произведенное в этом именно смысле на русское общество екатеринбургским цареубийством. Все готовы обличать большевиков. На этом все сходятся. А разве в этом дело? С большевиков взятки гладки! Но они ведь только произнесли последнюю букву страшной азбуки, которую выдумали не они. Задуматься же над тем, где начинается этот жестокий и мерзостный алфавит, мало кто хочет. В частности, поразительно, как медленно и с каким трудом раскрываются глаза у даже, казалось бы, «прозревших» людей на личность Царя. С каким трудом изживается сложившаяся у русского образованного общества привычка свысока смотреть на кроткого помазанника! Вот как, задним числом, рисует лучший биограф Царя, С.С. Ольденбург, эту отвратительную повадку русского общества:
«Сторонясь от всяких подлинных сведений о Царе и Царской семье с упорной предвзятостью русская интеллигенция воспринимала и запоминала то, что печаталось о Царе в подпольных революционных пасквилях, обычно по своей фантастичности относящихся к области „развесистой клюквы“; ловила шепот придворных сплетен, инсинуации опальных сановников. Мнение о Государе как о человеке невежественном, ограниченном, — некоторые договаривались до выражения „слабоумный“, — человеке безвольном, при этом злом и коварном — было ходячим в интеллигентских кругах. Даже военный чин его — в котором он оставался, потому что отец его скончался, когда Государю было двадцать шесть лет — обращали ему в укор, говоря о „маленьком полковнике“, об „уровне“ — почему-то „армейского полковника“ и так далее».
Не нужно при этом думать, что подобное отношение к Царю было свойственно лишь злонамеренно-подозрительным людям, монархически индифферентным или даже монархизму враждебным. Люди монархически настроенные и лично Государю симпатизировавшие нередко видели в его фигуре что-то жалкое. С каким злорадством подхвачена была либеральным обществом мысль о том, что Царь является двойником несчастного Феодора Иоанновича, к тому же нарочито стилизованного в сценическом изображении под кроткого, но убогого «простачка»! Но ведь со скорбью, с тяжелым сердцем, сокрушенно покачивая головами, о том же говорили и убежденные монархисты, не обретая в Царе того, что хотели бы видеть, и не ощущая его твердой руки на руле государственного корабля.
Можно понять, а в известном смысле даже оправдать тех, кто так думали «тогда»: ведь перспектива была укорочена и искажена. Но «теперь», после всего свершившегося — дозволительно ли оставаться при прежних трафаретах? А между тем, Царь оставался непонятым и после своей мученической смерти, а тем самым непонятой оставалась и объективная трагедия его взаимоотношений с обществом. Так глубок был духовно-психологический отход русского образованного общества от основ Святой Руси, от понимания существа самодержавной власти на Руси!
Показательна в этом отношении честная и умная книжка В.И. Гурко «Царь и Царица»[558]. Автор ее — один из лучших сынов ушедшей России, один из столпов ее государственного строительства. Человек редкого ума и исключительного образования, он был украшением сановной русской бюрократии. Имя его останется незабвенным, как едва ли не главнейшего внутриведомственного подготовителя знаменитой столыпинской реформы. Пав жертвой интриги он оказался, при проведении реформы в жизнь, обреченным на относительное бездействие, но не озлобился и не превратился в будирующего оппозиционера. Оставаясь, по связям своим, в курсе того, что делалось «на верхах», он лучше, чем кто-нибудь мог «наблюдать» и «оценивать», тем более, что ни к каким партиям не принадлежал и чужд был пристрастиям, как правым так и левым, по убеждениям же был консерватором и монархистом. Трудно представить себе человека, более пригодного для «реабилитации» Царя в глазах общества!
И действительно, во многих отношениях книга Гурко, отдавая должное Царю, убивает, можно сказать, наповал некоторые ходячие, но абсолютно лживые представления о нем, издавна отравлявшие сознание русской интеллигенции. Пред нами встает человек, безупречный в семейном быту — «сияющее исключение на фоне нравов, ставших привычными в высшем обществе» — и вместе с тем образец полнейшего самоотвержения в исполнении того, что он считал своим Царским Делом. Но высоко расценивая моральный облик Царя, Гурко не находит ключа к пониманию его личности… В плане государственном и для Гурко Царь — «маленький» человек, не стоящий на уровне задач, ставившихся ему действительностью! По мнению Гурко, Царю вообще была чужда широкая картина — он был «миниатюристом», способным осознавать только детали. В связи с этим стоит, по мнению Гурко, неспособность Царя отличать общее «правление» от конкретных и частных «распоряжений», ведшая его к излишней и неоправданной обстоятельствами подозрительности в отстаивании своей власти от несуществовавших покушений. Не считаясь с общими принципами управления, он порой настойчиво проводил в мелочах свою волю. Не договаривая своей мысли до конца, Гурко дает понять, что тут, вероятно, сказывалось столь обычное для слабовольных людей упрямство. Впрочем, и Гурко «слабоволие» Царя признает лишь условно, оттеняя, что Царь упорно шел по пути собственных намерений — с одним только исключением, известным Гурко: это капитуляция 17 октября пред чужим мнением, ему внушенным и ему навязанным по признаку «исторической необходимости».
Не задумываясь над тем, в какой мере это «исключение» способно раскрыть тайну личности Императора Николая II, Гурко проходит мимо него. В другом месте, как бы мимоходом, останавливаясь на умоначертании Царя, Гурко приводит свидетельство А.А. Половцова, занесенное им в дневник 12 апреля 1902 года и так изображающее это умоначертание: «Всем управляет Бог, помазанником Коего является Царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению». Гурко склонен искать в этом умоначертании корень лишь некоторых совершавшихся Государем (отчасти под влиянием Государыни) самоличных действий, врывавшихся в круг нормального течения государственных и церковных дел.
А между тем, стоило углубить эту тему — и именно здесь можно было бы найти общий ключ к пониманию поведения Царя, иногда казавшегося Гурко столь загадочным. Дело в том, что Царь, при всем своем уважении к порядку и к форме, не считал Царскую волю формально чем бы то ни было связанной. Поэтому там, где он, в очень редких случаях, настаивал на исполнении ее в обход формы, были, значит, у него основания серьезные, которые побуждали его к этому. Искать причин таких действий надо не в упрямстве и не в мелочности Царя, а в чем-то другом. Показательно, кстати сказать, что тот материал, который попутно раскрывает нам сам Гурко, ни в какой мере не вяжется с делаемой им оценкой действий Царя. Гурко отмечает безграничное самообладание Государя, исполненное внутреннего упора неколебимого. Его никогда не видали ни бурно гневающимся, ни оживленно радостным, ни даже в состоянии повышенной возбужденности. Гнев его выражался в том, что глаза его делались пустыми — он как бы уходил вдаль, ничего не замечая и не видя. Полное спокойствие сохранял он и в моменты опасности. Вместе с тем, переживал он, по указанию того же Гурко, весьма сильно все то, что он ощущал как удар, наносимый России. Поражение под Сольдау стоило ему недешево. «Я начинаю ощущать мое старое сердце, — писал он Царице 12 июня 1915 года. — Первый раз, ты помнишь, это было в августе прошлого года после самсоновской катастрофы, а теперь опять». Отмечает Гурко и то, что настойчиво проводил Государь свою волю в относительных «мелочах»: ни разу не нарушил он закона в вопросах общегосударственного значения!
Вяжется ли с подобными данными упрек Царю в мелочности, в упрямстве? За чертами характера Царя, которые воспроизводит Гурко, чувствуется сильная, изумительно дисциплинированная воля, чувствуется глубокое сознание моральной ответственности, чувствуется и большая душа. Откуда же здесь быть мелочности или упрямству? Эти свойства обнаруживаются тогда, когда человек, позируя на большого человека, на самом деле таковым не является! Когда такой человек срывается со своей «позы», тут, конечно, проявляется подлинная его мелкая природа. Но у Царя- то никакой позы не было! Если он на чем-либо настаивал, значит, в его представлении это не было мелким, и настаивал он на этом не по причине неосмысленно-упорного своеволия, как это бывает в случаях упрямства, а по какому-либо существенному, морально оправданному основанию.
