Такие приготовления озадачили популяров и особенно их вождей, которым в отличие от большинства заговорщиков, представлявших собою деклассированную массу, было что терять. Поэтому переворот не состоялся и в феврале. Красс решил использовать рычаги законной власти для усиления собственных позиций и для частичной реализации своей программы, тем более что в тот год он был цензором вместе с Квинтом Лутацием Катулом.

Одним из первых его цензорских шагов стало предложение наделить гражданскими правами население долины Пада. Однако эта мера вызвала противодействие со стороны коллеги. Тогда Красс заговорил о целесообразности превращения в провинции римского народа Египта и Кипра. Лутаций воспротивился и этому, напомнив, что не в правилах Рима вести войны без должного юридического и нравственного обоснования, лишь ради выгоды. Цензоры рассорились и были вынуждены сложить с себя полномочия, так как их решения могли вступать в силу только при обоюдном согласии.

Друзья потом упрекали Катула за бесславие и безрезультатность его цензуры, однако сам патриарх считал, что противодействием Крассу он спас государство.

После неудачи Красса, его дело пытался продолжить Гай Цезарь, испол-нявший тогда эдилитет. Он обратил внимание сограждан на разногласия среди претендентов на египетский престол и высказал пожелание на будущий год от-правиться в Африку, дабы на месте разобраться с Птолемеями. Но сенаторы вовремя усмотрели в этом эдиле подстрекателя к войне с Египтом и дали ему отпор.

Окончилась неудачей и попытка заговорщиков провести в консулы Луция Сергия Катилину, которому пришлось отказаться от соискания из-за судебного обвинения. И хотя Цезарь, руководивший судом, добился оправдания Катилины, время уже было упущено.

Таким образом, сенату удалось еще на год продлить существование Республики. Однако весь тот год над Римом тяготело предвестие катастрофы. На форуме, в базилике и в курии постоянно шли политические и судебные схватки. Но не они решали судьбу государства. Кризис надвигался отовсюду; он шел из разоренных провинций, воскурялся из пьяных оргий развращенной столичной знати, выползал из оскверненных супружеских лож, выпрессовывался из злобного крика деградировавшей массы плебса, хищно звенел в кошельках вечно гонимых алчностью богачей. Кризис уже давно поразил души людей и теперь подбирался к их телам, чтобы предать свои жертвы погребению под обломками Республики. Время отсчитывало предсмертные часы, и, несмотря на шум мелочных склок и забот, на форуме слышался зловещий стук вселенского метронома.

Катон тогда еще слабо ориентировался в политических течениях, и не очень вникал в них. Он старался проложить собственный путь и не оглядывался на партии и группировки с их корыстными корпоративными интересами. И если Марк страдал из-за неблагополучной обстановки в сенате, то утешал себя мыслью, что сейчас его первой задачей является казначейство, а уж потом дойдет дело и до курии. Зато сами партии живо обратили на него внимание, увидев, сколь бурную деятельность он развил на посту квестора, и неоднократно предпринимали попытки заполучить его в свой лагерь.

Когда Катон резко выступил против тех, кто препятствовал Луцию Лукуллу справить триумф за победы над Митридатом и Тиграном и уже второй год держал полководца за городской чертой, его начали нахваливать Лутаций Катул, Квинт Гортензий и другие представители нобилитета. Вскоре они предложили ему свою дружбу. На это Марк ответил, что дружба - удел частных лиц, а не государственных мужей, и тем вызвал их охлаждение к себе. А после того, как он стал преследовать финансовыми исками сулланцев, с ним начали любезничать уже популяры. Так, однажды Марка окликнул Гай Корнелий и принялся громко восхищаться его смелостью и неподкупностью, а потом вдруг начал благодарить его.

- Я делаю это не ради твоей благодарности, а для торжества справедливости, - холодно оборвал его Марк и пошел прочь.

Но, прежде чем он успел уйти, стоявший рядом с Корнелием Цезарь, обращаясь будто бы к товарищу, но так, чтобы его услышал Катон, выразительно, с расстановкой сказал:

- Скучная, унылая личность, нет в ней искорки. Он правилен до приторности, не человек, а какой-то абак для подведения баланса добродетели.

"Лучше быть огнем без искр, чем искрами без огня", - пронеслось в мозгу Марка, но он уже упустил момент для ответной остроты и вынужден был промолчать, в который раз сетуя на природную медлительность своего ума.

У Катона этот человек всегда вызывал неприязнь. Они были полными противоположностями, и фраза, которой Марк ответил самому себе на саркастическую реплику в свой адрес, как раз и выражала это различие. Катон все время пребывал как бы в самом себе, скупо выпуская наружу продукты напряженной внутренней работы души и разума, а Цезарь постоянно блистал, выставляя напоказ свои таланты, тогда как за этой броской вывеской Марку виделась холодная расчетливость. Впрочем, Катон был почти одинок в таком мнении о Цезаре, большинство же, оценивая этого человека, принимало явление за сущность.

Гай Юлий Цезарь принадлежал к знатному патрицианскому роду. Но женщины сделали его врагом аристократической партии: его тетка была женою Гая Мария, а сам он женился на дочери Корнелия Цинны. Молодость Цезарь провел в бурных увеселениях, жадно вкушая нехитрые радости, свойственные юности. Он относился к числу тех холеных щеголей, чей лощеный вид вызывал тошнотворное презрение у людей, подобных Катону. Однако ради успеха у женщин он жертвовал уважением мужчин и, не стесняясь, прибегал ко всяким ухищрениям тогдашней косметики и моды.

Когда над Римом сгустились тучи, всемогущий Сулла потребовал, чтобы Цезарь доказал ему свою лояльность и развелся с женою. Примерно в то же время Помпей удовлетворил аналогичное требование диктатора, но игравший роль легкомысленного повесы Цезарь неожиданно проявил независимость и остался верен родственным связям. Правда, слишком различным было их положение: Помпей стал Магном именно как сулланец, его благополучие зиждилось на милости диктатора, Цезарь же ничего не получил от Суллы, ему было нечего терять. Но в условиях тогдашнего террора опасность грозила самой его жизни, потому он покинул Италию и отправился на Восток.

Странствуя по свету, Цезарь проявил и свои достоинства, и пороки. Он предавался разврату в Вифинии, изучал философию и упражнялся в риторике на Родосе, отличился в боевых действиях в Малой Азии, побывал в плену у пиратов и своим самообладанием вызвал их уважение, после чего сам взял их в плен и самолично, без разрешения магистрата, казнил.

Узнав, что Рим освободился от страшной личности, довлевшей над всеми гражданами, Цезарь возвратился в столицу и стал создавать задел для будущей карьеры. Он верно предугадал, что торжеству сулланцев скоро придет конец, потому сразу принял позу врага аристократии, тем более что смог заявить о себе в этом качестве еще при Сулле. Одного за другим он привлекал к суду знатных нобилей и в то же время выступал защитником лиц, имевших репутацию сторонников народа. Цезарь первым стал возвращать в Рим добрую память о Марии, восстанавливая в городе знаки его побед.

При этом он по-прежнему вел тот образ жизни, который в дряхлом, уга-сающем обществе, осененном неверными лучами заходящего солнца, в свете которых мелкие предметы отбрасывают непропорционально длинные тени, называется блестящим. Молодой аристократ антиаристократической направленности радовал попойками друзей и подруг, раскачивал чужие ложа, осчастливливал клиентов щедрыми подарками и вообще сорил деньгами налево и направо, восхищая плебс. Катон считался богатым человеком, имея состояние в сто талантов, а Цезарь задолжал тысячу триста талантов и, ничуть не заботясь о гигантском долге, похвалялся, что тратит не свое, а чужое. Видимо, он слишком верил в свою звезду и полагал, что деньги не будут для него проблемой.

В тот год, когда Катон исполнял квестуру, Цезарь был эдилом и неодно-кратно срывал восторг толпы роскошными празднествами, гладиаторскими битвами, в которых бойцы были одеты в серебряные доспехи.