Между тем в Риме бегство обвиняемого не остановило судебный процесс. Еще несколько дней продолжались слушания свидетельских показаний, потом слово было предоставлено адвокату Гортензию, но тот отказался защищать того, кто уже не мог оплатить его красноречие, да и задача перед ним стояла непосильная. Отправившись в изгнание, Веррес тем самым признал свою вину, и теперь суд с помпой вынес обвинительный приговор. Однако это не спасло сенаторские суды от реформы, а все сенаторское сословие - от ненависти плебса.

После всего увиденного и услышанного на процессе по делу Верреса, Катону казалось, что он сойдет с ума от сознания своей беспомощности перед громадой подлости, обрушившейся на человечество и раздавившей людей, расплющившей их и превратившей в нечто плоское и ползучее. В бессильном гневе ему хотелось разбить голову о стену, и только звание философа удерживало его от поступка отчаяния. Вновь и вновь он возвращался мыслью к идеям стоицизма и, удивляясь тому, насколько они подходят в качестве утешения к его нынешнему состоянию, то и дело восклицал: "Неужели греки тоже переболели этой чумою, неужели они пережили такой же кошмар!" Но Катон был римлянином и потому не мог разорвать отношения с обществом, навесив на концы оборванных связей стоические постулаты, заменив ими живых людей. Громче теоретической мудрости в нем звучал голос долга перед обиженными и оскорбленными, перед самой Справедливостью. "Увидев гримасу деградации, исказившую лица окружающих, лучшие из греков отвернулись от пораженных недугом сограждан и обратили взор в себя, погрузились в мир высокой, самодостаточной мысли, - размышлял Катон, - но это привело лишь к гибели эллинской цивилизации. Если не лучшие из граждан, то кто же еще заступится за угнетенное пороком общество?" Катон вдруг четко осознал, что нравственный упадок, наблюдаемый им в среде соотечественников, характерен и для других, ныне умерших или впавших в ничтожество цивилизаций, а значит, он предвещает конец того или иного общества, и в данном случае - конец Рима. "Может быть, и Карфаген не был порочен изначально, иначе он не достиг бы могущества, - рассуждал Марк, - скорее всего, и карфагеняне пережили трагедию морального перерождения, прежде чем произвели на свет античного человека типа Ганнибала". В конце концов он пришел к убеждению, согласовывавшемуся с итогами его предыдущих раздумий, усиливавшему и углублявшему их. "Спасти человечество от дурных людей могут только люди, иначе всех: и хороших, и плохих - ждет крах! Я же, чтобы что-то значить в этой борьбе, должен быть и стоиком, и римлянином одновременно", - решил он и заторопился в провинцию, чтобы достойно выполнить то дело, которое ему по силам, несмот-ря на его кажущуюся незначительность в сравнении с глобальным злом.

Но тут ему на голову свалилась еще одна забота: он получил от двоюродного брата довольно большое наследство стоимостью в сто талантов серебра. После "дела Верреса" Катон люто возненавидел деньги, потому он не успокоился, пока полностью не расправился с наследством, которое раздал друзьям в бессрочный и беспроцентный долг. Его поведение вызвало заметное оживление в городе, поскольку червь расточительства уже давно продырявил души большинства римлян, и к дому Катона стекались все новые и новые друзья, остро нуждающиеся в беспроцентной ссуде, среди которых оказался даже Метелл Сципион. Марк грустно усмехался при виде такого обилия благорасположенных к нему соотечественников, однако никому не отказывал и, когда иссякло наследство, он заложил некоторые свои имения и лучших рабов, чтобы удовлетворить всех просителей.

Когда-то Катона Старшего сопровождали в провинцию шесть рабов, а ныне его правнука обслуживали в путешествии пятнадцать рабов, два вольноотпущенника и еще четверо друзей заботились о духовной пище для него. Однако богатство и роскошь - качества относительные и потому недостижимые, это не цель, а мираж, манящий людей в бесплодную пустыню, и пятнадцать слуг Катона Младшего составляли менее богатую свиту, чем шесть рабов его прадеда. Кавалькада Катона казалась избалованным современникам столь скромной, что этот эпизод даже вошел в историю как образец неприхотливости молодого нобиля, граничащей с аскетизмом.

Вольноотпущенниками были вчерашние рабы Катона: грек Клеант - лекарь, а заодно консультант в области естествознания, и помощник в бытовых делах Бут. Получив желанный вольный лист, они не захотели покинуть бывшего господина и добровольно последовали за ним на Балканы. Впрочем, эта добровольность была весьма условной. Давая свободу любимым и полезным рабам, хозяева лукавили, так как знали, что без материального обеспечения те не смогут жить самостоятельно. Тяжелые грубые рабские цепи заменялись посеребренными путами экономической зависимости, более изящными, чем рабские, но не менее прочными. Однако Марк сделал все возможное в его положении, чтобы облегчить участь этих людей и приблизить их к себе в личностном плане. Среди друзей самое почетное место занимал стоик Атенор, трое остальных были знатными молодыми римлянами, которые восхищались образом жизни и мыслей Катона и старались подражать ему.

Нашелся и еще один кандидат в сопровождающие, выражавший равную готовность присоединиться либо к друзьям, либо к рабам, но только не к вольноотпущенникам. Этим настойчивым до слез кандидатом была Атилия, плакавшая навзрыд, провожая мужа в дальний поход. Марк долго не мог справиться с нею и поочередно применял то ласку, то стоическую суровость. Но ласка лишь бередила ей душу, а философия к женщинам не пристает, поскольку они сосуществуют в параллельных мирах.

- Помнишь, ты запретил мне плакать, когда шел на войну со Спартаком, потому что та война была как бы ненастоящая. А теперь война самая настоящая, вот я и плачу сразу за прошлое и будущее", - разъяснила она свою позицию, сопроводив слова выразительным взором покрасневших глаз.

- Да какая там война! Фракийцев уже разбил Марк Лукулл. Теперь у них остались не войска, а банды, - как можно небрежнее сказал Марк, стараясь принять бравый вид.

- Принести смерть может и один враг, - веско возразила она, - каждого убивает кто-то один.

- Но чтобы сразить римлянина надо не менее десятка врагов! - заметил Катон.

- А римлянина старой закалки, каким является твой Марк, и сотней не возьмешь! - уточнил кто-то из друзей.

- Вот этой закалки я и боюсь, - призналась Атилия. - Начитался книжек, насмотрелся древних масок и будет теперь всюду выскакивать вперед. Предкам надо было совершать подвиги, а нам это ни к чему: весь мир и без того в нашей власти.

Последняя фраза возмутила Катона, и он до такой степени потерял контроль над собою, что едва не затеял спор с женщиной. Однако в дело вступил Мунаций - самый активный боец из его группы поддержки. Он плечом оттеснил Марка и, придав лицу приторную сладость, любезно заверил Атилию, что ни на шаг не отойдет от ее мужа и не позволит ни одной шальной стреле затронуть дорогую ей плоть. Это немного успокоило женщину, и она с надеждой посмотрела сначала на Мунация, а потом, вопросительно, - на Марка.

- Конечно, - подтвердил Катон, - вон сколько у меня друзей, они не дадут меня в обиду.

Видя, как просияло лицо Атилии, Марк смягчился, но все еще с тенью уп-река сказал ей:

- Между прочим, спартанки, подавая мужьям щит перед походом, говорили: "С ним или на нем", а не хныкали.

- Тоже мне авторитет! - фыркнула Атилия, - они, бесстыжие, голышом бегали перед мужчинами на стадионе. Что же мне, говорить как они, и, может, поступать по-ихнему?

Для придания убедительности возражению, она даже взялась за узел платья, но тут же гордо выпрямилась и, прикоснувшись к щиту мужа, артистично произнесла:

- С ним и только с ним.

- Здорово! - в один голос воскликнули друзья Катона, и при этом все повеселели.