Но Веррес не был бы настоящим деловым человеком, если бы приятное не совмещал с полезным. Проявив деловую хватку, он изловчился превратить казни и пытки в орудие наживы. Беглых рабов претор за взятки возвращал их господам, если рабы не бежали от хозяев, он стращал рабовладельцев угрозами раскрыть какой-нибудь рабский заговор. В Италии тогда шла война со Спартаком, и эта тема была злободневна, поэтому хозяева снова раскошеливались, дабы уберечь свою рабочую силу от посягательства преторского жезла. От рабов Веррес переходил к свободным и привлекал к суду невинных сицилийцев, которых затем отпускал за хороший выкуп. Когда-то ему удалось захватить пиратов, известных многими злодеяниями, но он проявил великодушие и казнил лишь стариков, тогда как мужчин, пребывавших в силе, продал в рабство, а главаря и вовсе отпустил, есте-ственно, получив от него дань. Когда же народ начал возмущаться тем, что казнены не все пираты, претор продолжил казнь, но головы отрубили сицилийским и римским гражданам, добытым из каменоломен, чья вина заключалась в неспособности дать взятку. Любя сицилийцев, Веррес все-таки отдавал предпочтение заезжим путешественникам и купцам. Им он уделял особое внимание и с каждым разбирался персонально. Правда, разбирательство не бывало долгим, а итог всегда оказывался одним и тем же: претор всех их объявлял беглыми солдатами Сертория и бросал в катакомбы, а товары присваивал себе. "Но какие же мы солдаты Сертория, если везем персидские ковры, хиосское вино и тирский пурпур?" - возмущались не понимавшие преторской логики торговцы. "А вы их купили у пиратов, чтобы прикинуться купцами и обмануть око правосудия!" - легко парировал возражения Веррес и, кутаясь в пурпуровую мантию, шел нежиться на пер-сидских коврах и пить хиосское вино.
Нежился на коврах и пил вино Веррес, конечно, не один, а вместе с сыном, тем самым, который - обнаженный, и разной степени наготы наложницами, в каковом качестве использовал жен и дочерей знатных сицилийцев. Иногда общество с претором делили покладистые мужья этих роскошных наложниц так же, как претор делил с ними их жен. А для строптивых мужей любезно открывались ворота все тех же катакомб, и потом их женам приходилось вытворять на персидских коврах чудеса разврата, дабы выкупить у претора жизни своих ревнивых упрямцев. Но одна знаменитая в Сицилии красавица так полюбилась чреслам претора, что он не пожелал делить ее с мужем и отправил его в почетную командировку во главе флотилии.
Так сиракузянин Клеомен стал начальником римской эскадры, что явилось небывалым в истории событием. И пока лучший друг Клеомена утопал в блаженстве ласк его жены, сам он едва не утоп в неласковой морской пучине, атакованный пиратами. Увы, принимать бой в той ситуации было опасно, поскольку бизнес претора затронул и флот. За взятки Веррес давал матросам долгосрочные отпуска, а сам присваивал выплачиваемое им государством жалованье. В решающий момент встречи с противником эскадра была укомплектована личным составом едва наполовину. Положение усугублялось еще и тем, что греку Клеомену не очень хотелось защищать границы римских владений, да и трудно было требовать ратной доблести от того, кто торговал собственной женой. Находясь на единственном более-менее боеспособном корабле, Клеомен обратился в бегство, эскадра послушно последовала примеру адмирала, и, ковыляя на нескольких несимметрично расположенных веслах, суда поползли за флагманом. Высадившись на берег возле римской заставы, Клеомен попытался временно пополнить флот солдатами, но оказалось, что там Верресовых отпускников еще больше. Тогда славный постельной доблестью жены муж махнул рукой на корабли, уже атакованные пиратами, и посуху пустился в Сиракузы искать утешения у утешителя своей излишне прекрасной половины.
Пираты сожгли брошенный римский флот и стали хозяйничать по всему побережью. Зашли они и в гавань главного города Сицилии, продефилировав прямо перед дворцом претора. "В гавани Сиракуз пират справил триумф по случаю победы над флотом римского народа, и беспомощному и бессовестному претору летели в глаза брызги от весел морского разбойника", - прокомментировал это событие Цицерон.
Желая скрыть следы преступления, Веррес принудил спасшихся капитанов отдельных судов дать ложные показания о якобы царившем во флоте порядке, но потом посчитал, что этого мало, и заковал их в кандалы, всех, кроме единственного действительно виновного - Клеомена. Последнего же он привлек в качестве свидетеля к судебному фарсу над его подчиненными. Преступникам осуждать невинных гораздо проще, чем честным - осудить негодяя: Веррес легко обрек на смерть всех капитанов, а Клеомена наградил. Когда осужденных вели на казнь, они кричали: "Веррес, убивая свидетелей, ты не в силах уничтожить правосудие!" За это их розгами стегали по глазам, но они не унимались и продолжали: "Для умных судей мы и мертвые остаемся свидетелями твоих преступлений, только еще более суровыми, ибо смерть делает наши свидетельства незыблемыми и вечными!" Вместе с ними отрубили головы и еще нескольким людям, вписанным в список осужденных задним числом. Это были бывшие гостеприимцы Верреса, которых он обобрал особенно беспощадно, и которые поэтому являлись его потенциальными обвинителями в грядущий час расплаты.
Сама казнь невиновных и ее последствия тоже немало обогатили Верреса и его сподручных. Накануне исполнения приговора палачи-ликторы обходили отцов и матерей осужденных и требовали взятки за то, чтобы убить их сыновей с одного удара, чтобы не долбить и не пилить им шеи тупыми зазубренными секирами. И те платили. После этого они запугивали угрозами чудовищных мучений самих жертв, и на последней встрече с родителями, устроенной, конечно же, за взятку, последними словами сыновей, обращенными к отцам и матерям, были просьбы дать как можно больше денег палачам. И те снова платили. Когда казнь свершилась, тела убитых бросили на растерзание диким зверям. Несчастных родителей привели полюбоваться на эту сцену, как скоро выяснилось, с целью опять-таки взять с них плату, но теперь уже за право похоронить убитых.
Так проходила и так завершилась эта трагедия под хохот золота и серебра.
"Вот как создаются огромные состояния, которые сегодня уже руководят политикой! - воскликнул Цицерон, когда смолкли свидетели по последнему делу. - Мы уже в течение многих лет терпим и молчим, видя, что все достояние целых народов перешло в руки нескольких человек. И наше равнодушие является потворством такому стяжанию, которое эти грабители даже не скрывают от нас". Однако, увидев, что солнце уже клонится к горизонту, Цицерон свернул теоретические обобщения и вывел к народу новых свидетелей. Вниманию суда была представлена следующая трагедия.
Один человек, римский гражданин, сумел бежать из катакомб и на пути в Рим, где он хотел возвестить согражданам о злодеяниях их избранника, остано-вился в Мессане. Однако там его схватили соратники Верреса по преступлениям и передали претору. Тот, не долго думая, объявил этого человека беглым рабом и немедленно посреди городской площади затеял казнь. Пока несчастного секли розгами, он, глотая боль, повторял: "Я - римский гражданин!" - могущественные слова, вызволявшие из беды произносивших их людей в любой точке Средиземноморья и даже за его пределами. Но Веррес не дрогнул: слов он не боялся и подверг римского гражданина рабской казни на кресте. Потом он велел поставить крест на берегу пролива, отделяющего Сицилию от Италии, и сказал: "Пусть он смотрит на свою Родину и умирает в виду законов и свободы".
На этом бесконечный перечень подвигов сицилийского правителя по фамилии "Боров" оборвался взрывом гнева в народной массе. Унять людей не удалось, и председатель суда закрыл заседание, чтобы в праведном негодовании возмущенный народ не превратил форум вместе с правительственными зданиями в груду камней.
На следующее заседание Веррес не явился, его будто бы одолел какой-то недуг. Весь день у его дома проходил несанкционированный митинг, а к ночи больной пришел к убеждению, что воздух Рима ему вреден, и бежал из города. "Дикари, одновременно хотят и богатства, и справедливости, не понимают, что это взаимоисключающие понятия, и одно из них всегда достигается за счет по-прания другого!" - бросил он упрек бывшим согражданам, шустро добрался до моря, погрузился на поджидавший его корабль с сицилийской добычей, тот самый, который построили ему мессанцы, и отбыл в Массилию. Прежде изгнание было для римлян не менее страшным наказанием, чем смертная казнь, и на чужбине они не заживались. Так было со Сципионом Старшим, Сципионом Назикой, но по-иному обстояло дело с Верресом. Он представлял собою экземпляр римлянина новой формации, и Родиной ему служил не ансамбль домов и храмов, не толпа простонародья, не сенаторы-олигархи, бывшие лишь соперниками по бизнесу, и уж тем более не семисотлетняя слава Отечества, а содержимое сундука. Это свое счастье, добытое непоседливыми трудами в Сицилии, Веррес привез с собою в трюме корабля, потому жизнь в Массилии для него внешне мало чем отличалась от прежней. Он возлежал на персидских коврах, попивал хиосское, а то и доставленное из Рима фалернское вино, вкушал прелести продажных красоток и творил суд над рабами. И все же Веррес был несчастен, ибо он потерял главное - возможность обирать, обворовывать, грабить людей, он лишился возможности наживаться, получая за это хвалы и наращивая престиж в своем кругу, и оттого жизнь его остановилась.
