Катон покинул Сирию и снова направился в Малую Азию. Его потянуло к настоящим грекам, которые еще не утонули в болоте азиатского застоя. Потому он прибыл в Эфес, где было больше Европы, чем Азии. Однако там его внимание привлекли не греки, а римляне. Оказалось, что в Эфесе находится сам Помпей Великий с войском и великой свитой своих льстецов и поклонников.
В консульство Помпея и Красса господство нобилитета было поколеблено, но не уничтожено совсем. Будучи аристократами, да еще бывшими сулланцами, консулы остановились на половине пути. Красс примкнул к сенату, а Помпей, массивная фигура которого не вписывалась в сенатскую республику, вовсе отошел от дел, лицемерно сетуя на тяжесть бремени побед и славы. В Риме началось брожение. Ослабление власти сената, словно отхлынувшая волна, обнажило всевозможные наросты на дне общества. Подняла голову оппозиция старых марианцев и их потомков, возгорелись надеждами юные авантюристы, стряхнули винные пары опустившиеся представители пришедших в упадок и разорившихся древних родов, алчно потирали руки дельцы, зашумел разбуженный громкими голосами на форуме народ. Однако ни одна из вышедших на арену политической борьбы категорий граждан не могла утвердить свое господство. Самыми хитрыми, как обычно, оказались предприниматели, не затруднявшие себя моральной цензурой поступков. Они вновь решили использовать рыхлого титана своего века и начали заигрывать с Помпеем. Сенаторы сторонились прославленного полководца, с марианцами ему уже было не по пути, а вот всадничество, прикрывавшееся общенародными, демократическими лозунгами, выглядело в его глазах вполне привлекательным, тем более что именно предприниматели, лучше других понявшие запросы Помпея, толкали его на Восток, где им необходимо было сменить неугодного Лукулла. Оставшись два года назад не у дел, Помпей быстро понял, что лучшим поприщем для него является роль военачальника. Самой же престижной в то время была война с Митридатом. Интересы откупщиков, ростовщиков и торговцев с одной стороны и профессионального полководца - с другой совпали. Народ же, разочаровавшись в коллегиальном правлении развращенных частнособственническими интересами сенаторов, все более склонялся к идее передачи власти одному, но честному и благородному человеку. Поэтому, когда пропагандисты лагеря всадничества преподнесли плебсу Помпея, он был встречен на ура. Однако если вожделения главного героя в основном были направлены на Восток, то закулисные работники политического театра мечтали о большем. Они вознамерились вручить ему почти единодержавную власть, полагая, что тем самым заберут ее в свои руки. Всадничеству мало было обеспечить предпринимательскую свободу грабить Азию, требовалась еще и абсолютная свобода торговли. А ей тогда сильно вредило пиратство. Совмещая конкретные практические нужды с далеко идущими планами, друзья Помпея устами энергичного авантюриста Авла Габиния внесли в народное собрание законопроект о борьбе с пиратами. Все было бы отлично, если бы под благородным предлогом не скрывалась корыстная суть. Якобы для обеспечения эффективности предстоящего мероприятия избранному народом военачальнику давалась абсолютная власть на Средиземном море и в широкой прибрежной зоне, то есть практически надо всеми владениями Рима. Что таким военачальником будет Помпей, никто не сомневался. Дабы сильнее подогреть народ перед голосованием, деловые люди резко взвинтили цены на хлеб и другие продукты. Сенат пытался протестовать. В своем бессилии заслуженный патриарх Лутаций Катул прибег к совсем уже наивному доводу против избрания Помпея: он просил сограждан поберечь это бесценное достояние государства, этого Великого, на крайний случай. Ничего не помогло: плебс проголосовал и за закон, и за Помпея. Цены тут же упали, и народ благодарил за это Помпея, вместо того чтобы разоблачить спекулянтов.
Купаясь в славе, любимец народа и толстосумов, тем не менее, не смыл с себя собственного лица. Сколь ни велики были расточаемые ему авансы, он превзошел все ожидания. Снарядив пятьсот кораблей и большое сухопутное войско, Помпей разделил море на зоны, в каждую послал легата с флотилией и обрушился на пиратов сразу по всему Средиземноморью, одновременно уничтожая их базы на берегу. Менее чем за три месяца с пиратством было покончено. Помпей захватил более тысячи трехсот вражеских судов и двадцать тысяч пленных, которых не стал казнить, как это делали его предшественники, а поселил в удаленных от моря городах Азии и Греции.
После этого сторонникам Помпея в Риме уже не составило труда вручить ему командование в войне с Митридатом. Облеченный небывалым еще в Риме и, по сути, противоречащим республиканским порядкам империем, Помпей собрал войско и высадился в Эфесе. В это время и застал его Катон.
Помпей восседал на возвышении, облепленный, как матка пчелами, всевозможными искателями его благосклонности. Здесь были знатные сенаторы, переметнувшиеся на его сторону, штабные офицеры из молодых нобилей, советники из лагеря дельцов, богатые вольноотпущенники, представители эфесских властей и послы из многих азиатских городов. Все эти блистательные трутни, старательно изображающие пчел, сразу узрели в Катоне чужака и неодобрительно зажужжали, когда он посмел приблизиться к ревниво оберегаемому ими трону. Однако Помпей вдруг встал с места, шагнул навстречу Марку и приветствовал его как равного, затем усадил рядом с собою и начал расспрашивать о делах и планах.
"Удивительные люди, эти римляне, - думали азиаты, глядя на двух пред-ставителей непостижимого для них народа, - встречаются тот, кого вся Азия называет "Царем царей", и какой-то простачок и, поди ж ты, разговаривают как приятели".
Помпей не был хорошо знаком с Катоном, но много слышал о его странностях и неуклюже выпирающих наружу добродетелях. Несмотря на скептическое отношение к философствующему поборнику старинных нравов, в высшем свете столицы тот вообще слыл положительным, хотя и комичным в своей прямолинейности персонажем, а поскольку сам Помпей мнил себя идеальным героем Рима на все времена, то он посчитал, что должен отдать дань древним доблестям Отечества в лице их известного ревнителя.
Будучи радушно встречен Помпеем, Катон был потом хорошо принят и его свитой. Он же в свою очередь радовался возможности пообщаться с соотечественниками и во время вечернего пира был весел и остроумен до неузнаваемости.
Расспрашивая новых товарищей о событиях в Риме, произошедших пока он вздымал пыль на азиатских дорогах, Марк не мог оценить эти события однозначно. С одной стороны, успех в борьбе с пиратами говорил о целесообразности необычного империя Помпея, а с другой стороны, такая власть, сосредоточенная в одних руках, угрожала республике, то есть, свободе и достоинству сотен тысяч людей. Тут пахло диктатурой, и Катону вспоминалось время Суллы. Не мог он решить для себя этот вопрос и в последующие дни. Причем дурные мысли одолевали его лишь в отсутствие Помпея, но стоило появиться перед ним главному герою происходящего, и сомнения рассеивались. Видя этого человека, общаясь с ним, Катон не мог узреть в нем опасности для государства.
Впрочем, еще больше, чем полномочия Помпея, Марка интересовала сама его личность. Катон гостил во дворце полководца несколько дней, и каждый день тот уделял ему несколько часов для беседы.
В первый раз их разговор протекал в русле традиционных для процедуры знакомства тем. Во второй раз они говорили об Азии и о предстоящих Помпею делах, каковые, по мнению обоих, не исчерпывались войною. Марк утверждал, что Азия гибнет без настоящего хозяина, и полагал задачу римлян в распространении на здешние народы законов и самого духа греко-римской цивилизации.
- Увы, с падением державы Селевкидов, эллинское влияние в Сирии ослабло, - говорил он, - все большую власть там захватывают варварские царьки, одновременно распространяются дикие культы. Оплотом цивилизации являются только крупные города, заселенные, в основном, греками. Однако они лишены государственной защиты и вынуждены подчиняться прихоти любого атамана, возглавляющего кучку вооруженных людей. В этих условиях ни о какой свободе духа и разума не может быть и речи, а потому азиатские греки едва ли не хуже самих азиатов.
