Катон снова остался в одиночестве. Все его труды, вложенные в Домиция, пошли прахом. Но для римлянина единственным утешением при поражении может быть только новая битва за победу. Консульские выборы не состоялись в срок, а поскольку ставленники триумвиров практически выбыли из борьбы, сильные мира того серией судебных процессов против всех кандидатов окончательно запутали дело, и комиции были отложены на неопределенное время. Поэтому Катон все внимание сосредоточил на выборах эдилов и трибунов.

Благодаря новому закону о выборах и личному контролю Катона за его исполнением, ибо законы - лишь инструменты и действуют только тогда, когда ими оперируют честные люди, подкуп оказался почти невозможен. После трудных и бесплодных попыток дать взятку, минуя всевидящее око Катона, соискатели должностей решили не рисковать гражданскими правами и пришли к претору с предложением о своеобразном договоре. Они поклялись Катону честно вести предвыборную борьбу при условии, что он будет и дальше внимательно пресекать попытки подкупа и тем самым обеспечит им равные условия для конкуренции, а в доказательство своей искренности попросили его взять в залог по полмиллиона сестерциев от каждого. Катон рассмеялся от того, что его современники даже честность и неподкупность тщатся доказать деньгами, и залог не принял, однако соглашение с ними заключил, пообещав обеспечить чистоту выборов.

Все это произвело большое впечатление на нобилей. Их удивление грани-чило с уважением, а уважение переходило в зависть. "Если выборы, как полагают, произойдут без подкупа, - писал Цицерон, - то Катон один окажется более могущественным, чем все законы и судьи".

Зависть нобилей оказалась ненапрасной. Их глазам, замыленным любованием рыбными садками и мишурою дорогих дворцов, вдруг нежданным откровением явился призрак Римской республики, материализовавшийся в комициях. Оказалось, что не Республика исчерпала себя, а переродились люди, наполнявшие ее каркас, и стоило только настоящему римлянину взять ситуацию под контроль, как сразу заработали государственные законы и население превратилось в граждан, а золоту выпала участь зеленеть от плесени в затхлости сырых подвалов. Катон при поддержке разбуженных им энтузиастов правды, в самом деле, сумел исключить подкуп и другие злоупотребления в ходе выборов. Тех немногих, кто все-таки отважился предпринять попытку обмануть его, он поймал с поличным и предал публичному позору.

Его способность уличать виновных казалась согражданам сверхъестественной и вызывала в них трепет. Им было невдомек, что Катон просто обладает чувством истины, свойственным цельной здоровой личности, не расщепленной на противоречивые части корыстью и лицемерием. Он отлично знал каждого кандидата и то, как к нему относился народ, и если по результатам голосования естественное соответствие между качествами претендента и волеизлиянием избирателей нарушалось, это значило, что в процесс встряла посторонняя чуждая сила. Там Катон искал и обязательно находил правонарушения. Так, когда в ходе избрания эдилов его друга и популярного в народе человека Марка Фавония вдруг обошел другой кандидат, Катон тщательно проверил таблички, выполнявшие функцию бюллетеней, и обнаружил, что многие из них были заполнены одним почерком. Он обратил на это внимание трибуна, руководившего комициями, и тот повторил голосование. Теперь уже все было честно, и потому Фавоний одержал верх. При выборах народных трибунов Катон также выявил одного нарушителя, но моральная обстановка на форуме в тот день была такова, что остальные кандидаты, не желая портить праздничное настроение, попросили пощадить его и не наказывать сверх того позора, на который он сам обрек себя проступком.

После этих выборов триумвиры заволновались всерьез и положили еще больше сил на то, чтобы сорвать консульские комиции. Одновременно они уси-лили пресс антикатоновской пропаганды. Взнузданный Помпеем Клодий тысячью глоток своих наемников вопил по всему городу о том, что Катон якобы разворовал казну кипрского царя и обобрал взятками византийских изгнанников, а также распространял слухи, будто бы в государственной деятельности Катон руководствуется исключительно завистью к лучшим людям и, в первую очередь, к Помпею, которого ненавидит еще и потому, что обманулся в надежде выдать за него свою племянницу.

Когда подобные упреки бросались Катону в лицо, он с несвойственной ему скептической усмешкой отвечал, что, отправляясь на Кипр, он не получил ни единого всадника, ни единого пехотинца, и собрал там для государства столько денег, сколько Помпей не привез, потрясши и взбудоражив всю вселенную, после своих бесчисленных битв и триумфов, так что завидовать ему нет никакого резона, а о свойстве с Помпеем он никогда не помышлял из-за глубокого различия в их правилах и убеждениях.

Моральная победа снова осталась за Катоном, одновременно это была победа сената над триумвирами и всеми антиреспубликанскими силами, но оказалось, что она не стала победой сенаторов. Увы, целое и части тогда уже имели разную природу, и интересы сенаторов не совпадали с интересами сената. "Как это так, Катон в одиночку совершил то, что не удалось сделать им всем вместе взятым?" - мучил их вопрос. Из первого, чисто риторического вопроса следовал второй, чреватый уже серьезными выводами: а чего же тогда стоят они сами, кто - они в таком случае? Ответ представлялся не слишком приятным, и потому нобили подобно Цицерону меняли ценностную систему координат и вопрошали: "А кто такой этот Катон?" И, давая характеристику Катону, они заботились лишь о собственной репутации. "Да Катон - просто зарвавшийся выскочка! - надрывно играя возмущение, восклицали почтенные аристократы. - Он посягнул на святость обычаев, пошатнул устои государства, он присвоил себе власть магистратов, суда и самого сената, он возомнил, будто один является олицетворением и воплощением нашей Республики!

Таким образом, и этот успешный пример деятельности Катона не пошел в прок больному государству. Увы, терзаемых индивидуалистскими страстями людей могла объединить только грубая сила, но никак не разум и добрая цель.

Подводя итог своей претуре, Катон мог заключить, что ему удалось реализовать если и не все задуманное, то довольно многое, однако это никак не повлияло на состояние государства. Кризис нарастал, Рим катился в пропасть, где его, как добычу, ждали алчные руки проходимцев. Самого же Катона в очередной раз объявили чудаком, который тупым подражанием предкам пытается компенсировать отсутствие истинных талантов и достоинств. Воспринимать его без снисходительной улыбки стало дурным тоном. Повесив ярлык на человека, хозяева жизни заслонили и его дела. Претура Катона запомнилась согражданам только тогой, надетой на голое тело, и нарочито босыми ногами.

Внешнее положение Катона отразилось и на его семейной жизни. Марция тоже не захотела жить с босоногим чудаком, который вдобавок ко всему отказывается от провинций, а значит, и от богатства. Как раз в то время у нее случилась любовь с обладателем медовых уст Квинтом Гортензием. Она давно симпатизировала великому оратору, выглядевшему настоящим аристократом в сравнении с ее мужем, но статус матроны прочным запором держал ее сердце в кругу семейных забот. Теперь же, когда муж предстал ей человеком совсем ничтожным и презрение сорвало шоры с ее души, она разом ощутила подспудно вызревшее в ней чувство к другу семьи. Произошло объяснение, и Гортензий как порядочный человек пришел к Катону просить руки его жены. Зараженный болезнью, свойственной аристократии того времени, он и в этом вопросе подменил простую и естественную истину неуклюжей, как жираф, версией. Он берет Марцию в жены якобы лишь для производства детей, ибо у Катона их уже достаточно, а плодородная женщина не должна пустовать. Будучи философом по воспитанию и по жизни, Катон отпустил Марцию без единого слова упрека. С Гортензием он по-прежнему продолжал сотрудничать как с политическим союзником. Естественно, что недруги Катона не преминули использовать этот забавный эпизод его жизни в своей пропагандистской войне. В то время развод являлся пресной обыденностью в жизни высшего римского света. Однако Катон выглядел человеком старой формации, и то, как легко он расстался с женою, вызвало недоумение сограждан, поскольку не могло быть объяснено половой распущенностью, свойственной другим нобилям. Обыватели как из среды аристократов, так и из гущи плебса с равным усердием строили всевозможные гипотезы и высказывали экстравагантные предположения, хорошо знакомые любой упаднической культуре. Им было невдомек, что судьба уже давно шаг за шагом низводила Катона по пути отчуждения к небытию абсолютной свободы. Он все менее ощущал себя живым человеком и все в большей степени относился к себе как к символу, а символу жена не нужна, поскольку он должен был воскреснуть для жизни лишь через много лет в совсем иную эпоху.