Устояв на ногах, и благодаря этому не будучи затоптанным, Катон перешел в контрнаступление и начал медленно, но уверенно пробираться к трибуне. Стоическое самообладание разительно отличало его от беснующихся в истерическом бешенстве обывателей, и те, хотя и бросались на него, отскакивали назад, как собаки, вдруг наткнувшиеся на волка, которые и ненавидят зверя другой породы, да чуют, что он им не по зубам. Так сквозь частокол судорожно тянущихся к нему рук, сопровождаемый шипеньем бессильной злобы, Катон пробился к преторскому возвышению и, поднявшись на трибуну, обвел толпу долгим взглядом. Его глаза, лицо и весь облик излучали такое уверенное всемогущее спокойствие, что пена эмоций на площади стала таять. Взбудораженные провокационными речами, впавшие в вакханалию мелочной ненависти горожане вдруг увидели перед собою человека иного мира, неподвластного сиюминутным страстям и преходящим страхам, обитающего в других измерениях. Они словно подняли взор от пыльной земли и заглянули в звездное небо, зияющее неизмеримой глубиной, в которой тонут повседневные заботы и растворяются рвущие их жизнь на мелкие лоскуты желанья. Они будто бы приобщились к вечному и осознали бренность своего бытия. Показалось, что над площадью прозрачным облаком пролетел ангел и осенил людей небесной благодатью.
"Это хорошо, что вы смолкли, - неспешно, но веско заговорил Катон. - Тишина способствует раздумью. А нам есть над чем поразмыслить. Нам не дает жить суета, неведомая нашим предкам. Мгновенья благодатного покоя позволили вам заглянуть в самих себя, и что же вы там увидели? С чем вы пришли сюда, нет, не пришли, а ворвались, словно талая грязная вода, размывшая плотину; сюда, на форум, в сердце Рима?
Когда-то Аппий Клавдий Цек, будучи слепым и недвижным от старости и недугов, подвиг здесь побежденных и павших духом сограждан на новую войну с Пирром, и Рим победил; когда-то Атилий Регул тут страстно убеждал народ не идти на унизительный мир со злейшим врагом и затем, верный слову, отправился обратно в Карфаген, чтобы принять страшную смерть, но зато Рим снова победил; в трудную годину здесь звучали мудрые речи Фабия Максима и страстные призывы Сципиона, и в итоге Рим вновь праздновал победу; с этой трибуны Марк Катон обличал азиатские пороки, захлестнувшие Город вместе с толпами хлынувших сюда рабов, и Рим, очистившись от скверны, возродился для новой жизни! А теперь сюда, на форум, земную проекцию небесного Олимпа, центр Вселенной, пришли вы! И какие же великие мысли и чувства явили вы здесь человечеству и богам? Вы требуете покарать Катона за то, что он лишил вас возможности получать взятки от соискателей должностей, вы жаждите расправы над тем, кто хочет, чтобы вы избирали магистратов свободным волеизлиянием, а не подчиняясь бряцанью засаленных нечистыми руками монет, вы изрыгаете ненависть к тому, кто протестует против обращения с вами как с рабами, нет, даже хуже, чем с рабами, поскольку за рабов они, эти торговцы душами, платят дороже, вы же обходитесь им гораздо дешевле! Вы явились сюда, чтобы наказать Катона за то, что он все еще видит в вас людей, граждан Рима, способных к самостоятельным решениям, а не продажный скот, проводящий жизнь в хлеву между углом, где стоит корыто, и углом, служащим отхожим местом! Вот с кем и с чем вы собираетесь бороться! Вот чего вы добиваетесь!
Но все действия народа обязательно реализуются в судьбе Отечества. Мы знаем, какие цели отстаивали наши предки, и видим перед собою результат их деяний, запечатленный в этих храмах и площадях, в этих законах и границах государства, отнесенных на края света. А что же будет означать для Рима ваша победа? Ответ слишком трагичен и слишком смешон, чтобы произносить его вслух. Пусть каждый ответит сам для себя, и с тем тихонько, не глядя в глаза соседей, покинет это позорное сборище".
Толпа действительно стала расходиться. Когда концентрация простолюдинов на площади достигла безопасной, по мнению почтенных сенаторов, величины, отцы города сползли со ступенек храмов, где только что прятались от своих сынов во гражданстве и, с трудом заставляя служить себе затекшие от неудобства поз ноги, заковыляли к преторскому возвышению. Сгрудившись у трибуны, они принялись дружно восхвалять Катона за то, что он утихомирил толпу и унял бунт.
"А вот я вас похвалить не могу, потому как вы бросили своего претора в трудный час", - хмуро сказал им Катон и пошел прочь.
Предвыборная кампания того года, осложненная законом Катона, проходила особенно тяжело. Кандидатов в консулы было четверо: Валерий Мессала, Домиций Кальвин, Меммий Гемел и Эмилий Скавр. Первые двое слыли людьми честными, и это не могло не тревожить триумвиров. Потому Помпей в срочном порядке подарил свою дружбу Скавру, а покоритель Галлии бросил милостивый взор на Меммия. Некогда Меммий был ярым противником бедного Цезаря, но теперь сделался радикальным приверженцем Цезаря богатого. Возможно, он объяснял себе произошедшую метаморфозу так же, как и Цицерон. Нельзя не сказать, что великий оратор уже тогда открыл принцип относительности, и сделал это с удивительной непосредственностью. Когда ему пришлось резко сменить политическую ориентацию на противоположную и из защитника республики превратиться в Цезарева поклонника, готового ради кумира положить на плаху политических интриг даже свой замечательный язык, он в ответ на возмущение оптиматов невинно округлил глаза и заявил, что раньше Цезарь был плохим парнем, а ныне сделался хорошим, ибо резал галлов и покупал сенаторов исключительно в интересах государства. Выходило, что в новой системе координат Цицерона не он развернулся к Цезарю, а Цезарь совершил поворот по отношению к нему. Таким образом, уже в то время принцип относительности стал мощным оружием демагогии. Впрочем, Меммий в отличие от Цицерона владел философией лишь настолько, чтобы изящной мудростью заполнять паузы между тостами во время пирушек, и вряд ли слишком тщательно трудился над формулой самооправдания. Как истый римлянин он был человеком дела, а потому при посредстве Помпея вступил в сговор с действующими консулами. Между Аппием Клавдием и Домицием Агенобарбом с одной стороны и Меммием с Эмилием - с другой состоялось тайное соглашение о том, что консулы правдами и еще более неправдами будут проталкивать на выборах Меммия и Скавра, а те по вступлении в должность проведут закон о наделении своих патронов особым империем для войны и последующего проконсульства. Договор был столь серьезным, что его закрепили денежным залогом и по совету Помпея оформили письменно. Любопытно, что сам Великий никогда не документировал собственных, так сказать, неуставных отношений с Цезарем и Крассом, и этот совет свидетельствовал об особой роли, отводимой им союзу своих подопечных.
Катон яростно поносил Домиция за сговор с приверженцами враждебного лагеря, убеждал его, что нельзя вступать в какие-либо соглашения с триумвирами. Однако Домиций, чуть приподнятый за шиворот Помпеем, уже возомнил себя выше Катона и всех прочих бывших единомышленников. В мечтах он видел себя триумфатором, одной рукой похлопывающим по плечу Магна, а другою - опирающимся на Цезаря, и какой-то чудаковатый босой претор в простой тоге представлялся ему фигурой смехотворной.
Тем не менее, все пессимистические прогнозы Катона сбывались с трагической точностью. Вскоре произошла утечка информации о тайном сговоре, и разразился скандал. По подсказке все того же Помпея Меммий, незыблемо веривший в своих хозяев, передал дело на рассмотрение сената. Благодаря тому, что все аспекты договора были запечатлены письменно, грязная интрига предстала сенаторам во всем своем безобразии. Меммий и Скавр оказались скомпрометированы и распрощались с надеждами на консулат. А вот позор, выпавший на долю действующих консулов, распределился неравномерно. Аппия Клавдия Помпей сумел отстоять, зато Домиций как политическая фигура был уничтожен полностью. Результатом разыгранной триумвирами комбинации стал размен двух мелких политических фигур на одну крупную, если и не по собственному значению, то по роли, отводимой ей оптиматами.
