Ватиний был оправдан и в будущем даже удостоился консулата, что в то время позволило ему припадать к стопам Цезаря и снимать с них калиги. Габиния тоже не удалось осудить, но процесс затянулся и продолжался еще месяц. А суд над Кальпурнием Пизоном и вовсе не состоялся. Незадолго перед тем Цицерон обвинял Кальпурния в попрании законов при исполнении консулата, называл его, как и Габиния, торговцем провинциями и войсками, а также рабом смуты, уличал в преступно развязанной войне с фракийцами, в которой он по своей бездарности положил тысячи сограждан. Но эти и все прочие обвинения на чаше весов тогдашней Фемиды перевесил один довод в пользу обвиняемого: он - тесть Цезаря. Через три года Кальпурний Пизон достиг величайшей вершины в карьере римлянина, он стал цензором. Это замечательным образом соответствовало нравам той эпохи, ведь Пизон слыл пьяницей и развратником, из всей греко-римской мудрости усвоившим только одно слово: "эпикуреизм", которое он воспринимал исключительно брюхом.
Перед лицом столь циничного оскала несправедливости Катон не мог не выздороветь. Он поднялся на ноги и, пошатываясь от слабости, двинулся на форум. Взойдя на преторское возвышение, он перестал пошатываться: государственная трибуна - то место, где никакая сила и никакая болезнь не способны одолеть римлянина.
Катон лично взялся за дело Габиния. Однако время оказалось упущено. Самые весомые улики уже были выпущены из катапульты обвинения и просвистели мимо цели. Тогда Марк изменил план и выработал новую стратегию битвы. Он вместе с Альфием продолжал неистово сражаться за каждую букву обвинения Габинию, но параллельно начал готовить другое дело против того же героя. Сейчас сирийского проконсула судили за оскорбление величия римского народа в связи с превышением им своей власти в случае с вторжением в Египет. Катон же стал собирать материал для обвинения Габиния в вымогательстве. Первый процесс, по замыслу Катона, должен был измотать защиту, вычерпать все ресурсы триумвиров, израсходовать кредит доверия и терпения сограждан до такой степени, чтобы ставшее уже неотвратимым оправдание подсудимого вызвало гнев народа, на почве которого тучным злаком произросли бы семена последующего обвинения.
До поры до времени планы Катона сохранялись в тайне, но деньги - вещь плоская, они проникают в любую щель, и потому вскоре триумвиры узнали о замысле своего единственного последовательного врага. Они забеспокоились. Приговор Габинию одновременно стал бы серьезным обвинением его хозяину Помпею, а значит, и Цезарю и, кроме того, привел бы к утрате гигантской взятки Птолемея. Титаны не могли допустить этого, потому им пришлось крепко призадуматься. Самое обидное было в том, что они даже не могли посадить Катона в тюрьму или выбросить его с форума, как делали это прежде, ибо в сложившихся условиях такое действо лучше всего прочего сыграло бы роль обвинительного акта их подзащитному. О подкупах и угрозах не шло и речи, клевета и без того уже была задействована на полную мощность и днем и ночью шипела всеми своими семью языками. Увы, воспетая потомками гениальность Цезаря оказалась бессильной против честного человека.
И все же триумвиры нашли выход. "Если ничего нельзя сделать с самим Катоном, нужно противопоставить ему столь же сильную фигуру", - решили они. Победить Катона в суде мог только Цицерон, но тот в своем прогибе перед триумвирами уже, казалось, напряг позвоночник до предельного хруста, и дальнейшее давление неминуемо должно было сломать его. "Пусть ломается!" - смело бросил Цезарь, как бы репетируя свое знаменитое: "Жребий брошен!" "Пусть ломается", - согласился Помпей, и две трети вселенной в лице Помпея и Цезаря сели верхом на Цицерона. С этой неподъемной ношей тот, тужась и кряхтя, пополз на форум, дабы явить там миру свой позор. Увы, он уже до такой степени утоп в болоте компромиссов и уступок врагам, что проще было тонуть дальше, нежели пытаться выбраться из смертоносной трясины, в которой всякое неосторожное движение могло принести мгновенную гибель.
И вот пришло время, когда после скандального оправдания на первом процессе Габиний вновь оказался на скамье подсудимых, а над его поникшей головою поднялись двое недавних единомышленников, не раз выручавших друг друга и саму Республику во время политических потрясений. Только теперь один из них по-прежнему стоял на своем месте, а другой расположился напротив. Глядя в глаза друг другу, эти двое вступили в бескомпромиссный поединок.
Итак, теперь Цицерон был уже не сговорчивым свидетелем, а красноречивым, страстным, артистичным и изобретательным защитником. Катон не мог лично вступать в схватку с лукавым врагом, поскольку являлся председателем суда, однако он руководил сражением, распределяя обвинителей и направляя ход их мысли своими репликами и замечаниями. Иногда он прерывал Цицерона и жестко резал на куски узорчатое полотно его софизмов острыми вопросами.
Накал борьбы в те дни был столь велик, что даже дети играли в процесс над Габинием. Правда, мало кто соглашался изображать подсудимого, а на роль Цицерона и вовсе не находилось желающих, потому "Цицеронов" назначали по жребию или за провинности.
Увы, египетское серебро, мощь галльских легионов, Помпеева гордость и трижды профессиональное, но продажное красноречие оказались посрамлены: Габиний был осужден и изгнанником покинул Рим.
Другим направлением своей деятельности Катон избрал борьбу с коррупцией и в первую очередь - с подкупом на выборах. В течение нескольких десятилетий римляне почти ежегодно принимали законы против злоупотреблений в ходе избирательных кампаний, однако даже лучшие из принимаемых мер давали лишь локальный, кратковременный результат, до тех пор, пока всемогущие деньги не находили новые пути к своим жертвам. Катон же никогда не затевал такие дела, которые могли бы сделать и без него, но считал своим долгом браться за то, что было не по силам остальным согражданам. Вот и теперь он поставил себе задачей не просто затруднить подкуп избирателей, но воздвигнуть перед этой порчей государства непреодолимую преграду. Максимализм в цели проявился и в качестве разработанного Катоном документа. Марку действительно удалось залатать бреши в выборном законодательстве, а кроме того, он возложил на всех новых магистратов обязанность представлять суду отчет о своей избирательной кампании, независимо от того, были на них жалобы или нет. Под напором безыскусного, но искреннего и страстного красноречия Катона сенат с восторгом принял его законопроект, и он на несколько лет избавил Марсово поле от циничного звона серебряный кругляшей. Однако когда курия опустела, и сенат распался на шесть сотен сенаторов, то каждый из них с ужасом схватился за голову в страхе за будущее. Перспектива состязаться не деньгами, а личными качествами одновременно и пугала, и волновала честолюбцев, потому они не сразу определились со своим отношением к новому закону. Наконец большинство сенаторов возненавидело Катона, благодаря чему с очевидностью выяснилось, что денег у римлян тогда было гораздо больше, чем положительных качеств. Марк предвидел такую реакцию со стороны высших сословий, но, к его удивлению, плебс воспринял новшество еще хуже, чем знать. "Катон разорил народ!" - кричали на улицах и площадях города возмущенные обыватели, которых лишили возможности торговать своей гражданской честью, их последней истинной ценностью, оставшейся от предков, ибо все остальные они уже давно растранжирили.
Настроением плебса воспользовались активисты Клодия и организовали массы на весьма впечатляющую акцию против Катона. Толпа оскорбленных в лучших чувствах, уязвленных в самое сердце своей меркантильности горожан обрушилась на форум, где ненавистный претор, терроризирующий сограждан бескомпромиссной честностью, готовил очередное жертвоприношение Фемиде, и в миг разметала судебных чиновников. Сенаторы сохраняли занимаемые позиции чуть дольше ввиду инертности своих увесистых фигур. Но через мгновение и они, забыв об аристократической гордости, со слоновьей грацией сотрясали животы в самозабвенном бегстве. Катон живота не имел и беречь ему было нечего, потому он никуда не побежал, однако людская волна отбросила его на сотню шагов от преторского возвышения.
