Он видел, как Кратцер кивнул.
— Побеждают фанатики, — мрачно сказал он. — Фанатики с обеих сторон…
Посланник закончил за него фразу:
— …А ученые проигрывают.
Все покачали головами. Гольбейн посмотрел на свой набросок, затем на собеседников. Он сгорал со стыда. Он вдруг ясно увидел, что, не поехав первым делом к Мору, выставил себя мелким, неспособным на великодушие и высоту духа. Трусом. У него перевернулось все нутро. Он бросил в беде человека, сделавшего для него больше остальных, человека с резким подбородком, светящимися глазами, приятным голосом, человека, восхищающегося идеями и словами, единственного англичанина, с которым он с удовольствием и увлечением мог обсуждать свои замыслы. Может быть, начинал смутно догадываться он, все ученые мужи в этой комнате полагают, что неопределенное будущее Мора симптоматично для века, породившего тревогу, которую он так долго подавлял. А может быть, это пришло ему на ум только потому, что епископ в платье цвета шелковицы, став свидетелем гибели учености, опечалился. Как бы то ни было, у Гольбейна начинал складываться замысел картины.
— Называют разные сроки конца света, в том числе и мои коллеги, всматривающиеся в темное небо… — заговорил Кратцер. — Но знаете, что интересно?
«Шелковица…» — взволнованно думал Гольбейн, толком не понимая еще, что это значит, — он лишь вполуха слушал разглагольствования Кратцера. Morus. На столе позади него лежал череп, который Мег когда-то спрятала под стол в Челси, водрузив на кипу опасных рисунков. Он пока блуждал в потемках, но его охватило воодушевление, означавшее приближение нужной мысли. Она еще витала в воздухе, и он не мог ухватить ее. Она говорила ему о науке и страхе, о том, что скрывают звезды. Вполне возможно, он напишет великую картину.
— Это не просто уличная брехня. Все намного проще. Нынешняя Страстная пятница, — продолжал Кратцер, и его худое лицо с крупными чертами приобрело серьезное и вместе с тем озорное выражение, означавшее, что ему не терпится высказать свою мысль, пусть и опрометчивую. Он хотел знать, что думают остальные. — После смерти Христа прошло полторы тысячи лет, все церкви облачены в траур. Она стала и последним днем вселенской церкви, ведь накануне Анну провозгласили королевой, а Англия порвала с Римом. В какого Бога верю лично я, сейчас не имеет значения. Важно, что в тот день впустили тьму. И только Господь знает, чем все это кончится.
— Кратцер, — нетерпеливо окликнул Гольбейн. Французы еще не успели ответить, а значит, он перебил разговор. Вспыхнув от своей невоспитанности, он пробормотал: — Простите, что перебиваю. — А затем снова взял деловой тон и продолжил чуть громче, чем нужно: — Кратцер, можно я достану кое-что из вашего мешка?
Тот лишь рассеянно махнул рукой. Полностью поглощенный разговором, он хотел рассказать, что поведали ему небеса о тревожном положении дел на земле.
Гольбейн достал из мешка астролога астролябию и белые десятиугольные солнечные часы, которые он уже писал на портрете самого Кратцера. Им овладела мысль, начинавшая принимать конкретные очертания. Он уже не думал о том, что шумит. Да. Два глобуса — Земли и неба. Тут были еще какие-то астрономические приборы, назначения которых он не знал. Да. Книги. Лютня на стуле, она есть в доме. Вот все, что ему нужно, чтобы показать квадривиум — астрономию, геометрию, арифметику и музыку, четыре математических искусства гармонии и точности. Все, что ему нужно, чтобы прославить культуру и науку.
Оглядев выложенные предметы, он открыл свой мешок, где, завернутые в турецкий ковер, лежали краски, бутылочки, кувшинчики и коробочки. Ганс развернул и расстелил ковер на этажерке, радуясь богатому красноватому мерцанию узора. На стене висело распятие; под любящим измученным ликом Христа Гольбейн начал расставлять на ковре предметы. Повыше — астрономические приборы для изучения неба; пониже — все, что связано с земной жизнью: лютню, глобус Земли (он, конечно, поставит его так, чтобы зрителю была видна Франция), книги Кратцера по арифметике и сборник гимнов Лютера. Он уже почти видел картину. Она будет говорить о земном и небесном, но не просто воспроизводя предметы, а намного тоньше. Как именно — ему подскажет Кратцер. Она потрясет крупнейшие умы Европы.
Его руки тряслись. Если картина получится, если он сможет сделать все так, как видит сейчас мысленным взором, она откроет ему путь к славе и богатству. Она помирит его с Мором. Вполне вероятно, она даже даст ему возможность снова видеть Мег. Он поднял глаза, быстро задышал, определяя размер лютни, и потянулся за ней. Он забыл про все на свете и почти удивился, когда заметил три пары обращенных на него изумленных глаз.
Кратцер по голым ступеням поднялся в его комнаты. Гольбейн шел впереди с мешком и молчал, занятый своими мыслями. Как только астроном сел, художник в умирающем дневном свете сунул ему под нос набросок.
— Посмотрите. Вот что я думаю. Вы должны мне помочь.
— Да дайте же мне что-нибудь выпить в конце концов! — слабо рассмеялся Кратцер, не принимая всерьез энтузиазм младшего товарища и даже не взглянув на рисунок. — Мне так лучше думается.
Гольбейн подавил раздражение и глубоко вздохнул. Кратцер сиял от беседы с умными людьми и от удовольствия, что смог помочь другу. Он не понимал: настоящая работа еще и не начиналась.
— Хорошо, — сказал Гольбейн, сделав несколько глубоких вдохов и призывая все свое терпение. Он подошел к двери и нетерпеливо окликнул мальчишку. — Принеси нам пару пирогов и пива. — Затем вернулся к Кратцеру и посмотрел на грубый набросок: де Дентвиль слева, де Сельв справа, а между ними заставленная предметами этажерка. Уже темнело, даже в этот долгий июньский вечер, и набросок казался серым и нечетким. Он зажег свечу. — Смотрите внимательно, Николас, пока совсем не стемнело. — Он чуть не умолял ученого. — Сейчас все принесут.
К его необыкновенной радости, астроном наконец сосредоточился, серьезно кивнул и опустил голову, внимательно изучая рисунок.
Когда мальчишка, спотыкаясь, поднялся по лестнице и поставил перед ними еду, они уже были полностью поглощены работой. Художник и ученый склонились над грубым столом, где лежал карандашный набросок и громко тараторили по-немецки. Мальчишку они не заметили. Еду тоже. Он вышел из комнаты, качая головой. Правду говорят про иностранцев: нервный, непредсказуемый народ; даже монетки не дали.
— Если вы хотите изобразить Страстную пятницу, вам придется позаимствовать кое-какой великопостный церковный инвентарь в часовне Брайдуэлла, — очень быстро говорил Кратцер. — Сейчас июнь, они не будут возражать. Мы могли бы взять, например, завесу, которой на Страстной неделе покрывают распятие, и повесить ее позади этажерки. Может быть, этого будет достаточно.
Гольбейн кивнул, переключившись с главной цели на эту практическую деталь.
— Можно расположить ее так, как она висит под конец Tenebrae, — подхватил он мысль Кратцера.
Tenebrae — «тьма» — обряд, совершающийся в среду, четверг и пятницу Страстной недели. Священник постепенно гасит в церкви все свечи. В пятницу, самый мрачный день, когда все свечи погашены, священник постепенно снимает с распятия наброшенную на него зеленую завесу, и начинается обряд поклонения кресту. С босыми ногами он на коленях приближается к кресту и целует его подножие, за ним следуют миряне. Это поклонение, или, как называют его в Лондоне, «подползание» к кресту, символизирует погребение Христа. Крест омывают водой и вином и до рассвета воскресенья помещают в символический склеп — ящик или ка-кую-либо нишу в церкви, — а затем, согласно обряду, с него в ознаменование чуда этого дня откидывают завесу. Если изобразить завесу так, как она располагается в конце Tenebrae, слегка откинутой, чтобы из глубокой тени выступало распятие, зрители непременно поймут мысль художника. Гольбейн чуть не рассмеялся от удовольствия, но тут же взял себя в руки.
— Но мне нужно кое-что еще, — притворно-строго сказал он, огляделся, заметил пиво, с удивлением посмотрел на него, сделал большой глоток и перевел дыхание. — И здесь мне можете помочь только вы. Я хочу, чтобы вы установили на астрологических приборах время и день, о которых мы говорим. Самый мрачный час: четыре часа пополудни, когда Христос умер на кресте. — Кратцер кивнул, давая понять, что это несложно. — И еще я хочу, чтобы вы показали мне, как изобразить на картине влияние всех небесных тел в этом году, в этот день, в этот час, полторы тысячи лет спустя.
