— Доктор Саймонс испугался и не пошел с ним. — Стоявший передо мной толстый мужчина сплюнул. — Не смог его обратить. Не хотел, чтобы ему в голову полетели булыжники. Все они трусливые любители падали.

Значит, будут говорить, что это чернь. Они уже намекали — толпа может разбушеваться, глядя, как будут сжигать ее любимца. Сэр Джеймс завел руки за столб. Он стоял на бочке со смолой и смотрел, как подравнивают поленья. Он не сопротивлялся, был спокоен и готов к смерти. Мы стояли близко, и я поняла: Бейнем решился высказаться перед смертью. Весенний ветер подхватил и унес его слова, но первые я расслышала. Когда он возвысил голос, наступила мертвая тишина.

— Меня обвинили в ереси и приговорили к смерти. Моим обвинителем и судьей выступал сэр Томас Мор. — От багрового стыда у меня застучало в голове. — Законное требование… каждому мужчине и каждой женщине… Божью книгу на родном языке… — Голос набирал силу, но до меня по-прежнему доносились лишь отдельные слова. Раздались радостные крики. — Епископ Рима… Антихрист… — Крики становились все громче. — Чистилища нет; наши души попадают прямо на небеса и навечно пребывают с Иисусом Христом.

Аплодисменты. Свист. Я подняла глаза и испугалась: сэр Джеймс смотрел прямо на меня и кивал. Наши глаза встретились. Его взгляд оставался спокоен. Я попыталась дышать неглубоко, чтобы успокоиться. Я не хотела потерять сознание, как девчонка на балу, когда Бейнем так стоически умирал. Раздался голос, призывавший к борьбе. Кто-то, стоявший рядом с сэром Джеймсом, громко выкрикнул официальную позицию Лондона:

— Ты лжешь, еретик! Ты не признаешь благословенное таинство над алтарем!

Не знаю, кому принадлежал этот голос, но в ответ ему послышалось улюлюканье. Дейви пробормотал:

— Это мастер Пейв. Напуган до смерти. Сам не верит в то, что говорит.

— Я не отрицаю таинства, — возвысил голос сэр Джеймс, в последний раз выступая как юрист. — Я только отвергаю идолопоклонничество. С чего вы взяли, что Христос, Бог и Человек, пребывает в куске хлеба? — Он говорил все громче. — Хлеб не Христос. Тело Христово нельзя разжевать зубами. Хлеб — это просто хлеб.

Смех. Гул. Одобрительный топот ногами. Крики.

— Зажигайте, — торопливо проговорил Пейв.

По выложенному дорожкой пороху огонь медленно начал приближаться к столбу. Бейнем смотрел на него. Еще прежде чем его лизнули первые языки пламени, он еще больше посерел, поднял глаза к небу и сказал, имея в виду Пейва:

— Да простит тебе Господь, и да будет Он к тебе более милостив, чем ты ко мне. — Затем еще раз посмотрел на меня через толпу, а может, мне так показалось. — Да простит Господь сэру Томасу Мору! И молитесь за меня, все добрые люди! — И огонь охватил его как лепестки яркого цветка.

Толпа с гулом навалилась вперед и заслонила костер. Дейви крепко схватил меня за руку.

— Давайте выбираться! — прокричал он, но по сравнению с поднявшимся вокруг шумом его крик показался шепотом. Он начал вытаскивать меня из толпы, так как я находилась на грани обморока. — Пойдемте. — Он натянул мне на чепец капюшон. — И прикройтесь. Вас знают. — Когда мы снова добрались до Чипсайд, он спокойно спросил: — Вы действительно не знали? — Он посмотрел мне в глаза и прочел правду. — Господи, упокой его душу. — Он не перекрестился. — Вам рассказать?

Приняв мое молчание за согласие, он начал говорить. Отец велел арестовать Бейнема в Мидл-Темпле вскоре после того, как тот женился на вдове Фиша. Ему инкриминировали отрицание преосуществления и то, что он признавал верующих в Бога и соблюдающих Его законы турок, евреев и сарацин добрыми христианами. Его привели в дом отца. Наверное, именно тогда я его там и видела. Отец пытался убедить его отречься от своих воззрений. Когда Бейнем так и не назвал других еретиков в Мидл-Темпле, лорд-канцлер велел своим поверенным привязать его к шелковице в саду и выпорол, а затем отправил в Тауэр на дыбу. Отец сам присутствовал на допросах. Сэра Джеймса изувечили, но так и не заставили говорить.

Тогда решили использовать жену. Та отрицала, что сэр Джеймс хранит дома переводы Тиндела, и ее тоже приволокли на Флит. Бейнем не вынес этого, отрекся от своей веры, предпочел позор и позволил отвести себя к епископу Лондона, которого должен был просить освободить жену и простить ему ересь.

— Знаете, он захаживал к нам, — на ходу говорил Дейви, то и дело искоса поглядывая на меня. — Не часто. Как вы. Я даже думал, вы когда-нибудь встретитесь. Но в определенный момент перестал приходить. А затем, пару месяцев назад, вдруг неожиданно зашел. Без жены. Со склоненной головой, сгорая со стыда за свою трусость перед Богом. Он плакал и умолял нас простить его за все, говорил, что взвалил на себя тяжкий крест. — Дейви покачал головой. — А где-то через неделю — я сам этого не видел, мне рассказывали — он появился в церкви Святого Августина. Встал со скамьи, помахал Библией Тиндела и признался потрясенной пастве, что, спасая жизнь, отрекся от своего Бога. Хранить Библию на английском языке — уже смертный приговор. Но он еще плакал и просил прощения за трусость, за неискреннее возвращение в церковь. Говорил, что теперь выбирает правду, иначе в день Страшного суда Бог Слово проклянет его тело и душу. А затем пошел домой и написал письмо епископу Лондона, где рассказал о содеянном. Им оставалось только сжечь его.

Глядя вперед и изо всех сил пытаясь взять себя в руки, я чувствовала взгляд Дейви и гнала мысли о том, как плоть сэра Джеймса поджаривается сейчас на костре. Гнала воспоминания, как он во время потной болезни любезно согласился пойти с Джоном в Челси и искал возможности помочь беженцам. Гнала воспоминания о его нерешительности, потерянности у нас в гостиной, когда он делал комплименты Томми. И еще отчаяннее гнала воспоминания об отце. Казалось, у меня оставались силы только идти и слушать. Но где-то в глубине потрясенного сознания мелькнула первая искра подозрения к полоумному Дейви. Чего он хотел от меня, от сэра Джеймса, от всех этих искателей правды, затаскивая нас к себе в подвал и показывая слово Божье? Неужели он рад, что сэр Джеймс избрал смерть? Неужели толкал свою паству на мученичество? По крайней мере тех, чье высокое положение могло привлечь внимание? Может быть, по-своему он тоже хотел крови, как отец?

— А потом? — спросила я.

А потом, как рассказал мне Дейви, епископ Стоксли и отец допрашивали Бейнема, и тот продолжал свое медленное самоубийство. Он держался вызывающе. Говорил, мертвых святых не существует и нет никакого смысла им молиться. Что церковь восемь веков скрывала от народа Библию. Что есть две церкви — церковь воинствующего Христа, которая не может быть злом, и церковь отца и Стоксли, церковь Антихриста, абсолютное зло.

Дойдя до дому, я ринулась в свою комнату, перенесла спящего Томми из колыбельки в кровать, завернулась с ним в одеяло и его мягкими розовыми ручками попыталась успокоить дрожь, сотрясавшую все мое существо.

Не помогло. У меня тянул живот, ноги тряслись, а кровь в висках стучала. Услышав звон колоколов к вечерне, я снова встала, закутала Томми и перебежала через дорогу в церковь Святого Стефана. Так одиноко мне не было еще никогда, меня холодило чувство, что я никогда не смогу поговорить об этом ни с кем — ни с госпожой Алисой, ни с Маргаритой. То, что я стала свидетельницей казни, навсегда отделит меня от их блаженного неведения.

У меня усиливалось ощущение, что Джон сознательно пытался не пустить меня на улицу, чтобы я не узнала о сожжении. Так это или нет, он все равно не захочет слушать о том, что я видела. Я могла бы поискать утешения на собрании у полоумного Дейви, но теперь, когда я подозревала, что он выбрал меня в качестве общественной поддержки своих верований, намереваясь направить в ад, эта мысль вселяла мне новый, неведомый прежде ужас.

Оставались только я и спящий ребенок у меня на руках. Больше я никому не могла доверять. Кроме Бога. Моего собственного Бога. Истинного Бога, которого никак нельзя обвинять в том, что люди так жестоки друг к другу. Вдруг мне больше всего захотелось упасть в объятия чистого Бога, веру в которого и любовь которого я слишком долго отталкивала.