Я не такой чистый, как они. Мой папаша был лоллардом. Он верил в английскую Библию для всех, кто говорит по-английски. Он умер до моего рождения — на костре. Они время от времени сжигали людей и до вашего отца. Но в конечном счете благодаря отцу я узнал слово Божье. Хотя бы частично. Святой Джеймс. Это он все переписал, и они так и не нашли рукопись. Моя мать спрятала ее. Мы учили ее наизусть.

Церковь — благо для высших слоев общества. Для остальных — мрачная тайна, мучение. Останьтесь, и вы увидите, что происходит с человеком, когда он впервые слышит слово Божье. Увидите, как знание библейской истины освобождает от тирании церкви.

Его лицо горело от напряжения.

— Но, Дейви, — пробормотала я, испугавшись логики и силы его аргументов, — мой отец борется с библеистами, поскольку, как он утверждает, они несут в мир зло. Ты полагаешь, церковь — зло? И мой отец тоже?

При упоминании отца он недовольно хмыкнул, но взял себя в руки.

— Послушайте, я полагаю, в этой борьбе ни одна сторона не есть настоящее зло. Это просто две стороны. На стороне вашего отца люди, верящие в традицию, считающие, что все эти папы, князья церкви, бенефиции, взятки и есть тело Божье на земле; люди, верящие, что владыкам Рима необходимы пантеры, леопарды, слоны, дворцы и войска, что их незаконнорожденные дети обязаны быть кардиналами, что они имеют право на все это, обирая обычных людей и вымогая у них последние деньги за анафемы и фальшивые реликвии; люди, закрывающие глаза на тот факт, что из их частичек «истинного креста» можно построить военный корабль. А на другой стороне те, кто, как я, верит: быть христианином — значит, иметь право на простой разговор с Богом, не платя за эту привилегию священникам, — и полагает, что нужно только искренне верить и грехи будут прощены; что все эти заклинания, «освящения» вина, хлеба, воска, воды, соли, масла, ладана, облачений, митр, крестов, посохов паломников, да сами знаете, — обычное колдовство; что папа — обычный человек и не имеет власти пополнять списки святых; что церковь, набитая амулетами на удачу, ничем не лучше синагоги Сатаны. Это моя сторона. И я не понимаю, почему кто-то называет мою веру злом. Если я не понимаю слов, какая разница, что говорить — Paternoster[21] или «абракадабра», ведь так? Если я не понимаю, что говорят в церкви, а священник уверяет, будто я буду проклят, если не отдам ему всех своих денег, то не лучше ли молиться в поле? Или здесь? — В дверь постучали. — Прикройтесь, — прошипел Дейви.

Я набросила капюшон. В холодный подвал вошел крошечный старичок в потертом пальто, похожем скорее на одеяло. Он испуганно посмотрел на меня.

— Не волнуйся, — сказал ему Дейви. — Она новенькая, но я ее знаю.

Старичок несколько раз кивнул и присел на самый конец дальней скамьи, обхватив себя руками и продолжая бросать на меня настороженные взгляды. Они приходили по двое, по трое — бедные люди, закутанные в толстое сукно и латаную одежду. Последней пришла старшая из тех женщин. Она испугалась, увидев меня, но затем решительно выдвинула подбородок и кивнула.

— Добро пожаловать, миссис, — негромко поздоровалась она, и маленький старичок успокоился и опустил руки.

Почти никто не разговаривал, слышались только тихие приветствия. Когда все собрались, Дейви запер дверь и начал читать маленькую книжку надтреснутым голосом уличного торговца.

— «Придите чистые разумом и, как говорит Писание, с чистым оком, услышьте благодатные слова вечной жизни, которые, если мы покаемся и поверим в них, обновят нас. Мы родимся заново и возрадуемся плодам крови Христовой. Эта кровь пролилась не из-за мести, как кровь Авеля. Она стяжала жизнь, любовь, благо, милость, благословение и все, что обещано в Писании верующим и покоряющимся Господу».

Я взглянула на мать погибшего юноши. По ее посеревшим щекам текли слезы. Она была раздавлена горем, но восторженное выражение ее лица говорило о том, что это слезы радости.

— «И не отчаивайтесь. Примите Бога как доброго и милостивого Отца; и Его дух упокоится в вас и будет силен в вас, и в конце дастся вам обетование».

Вперед выступил маленький старичок. Он забыл о своем испуге, лицо его лучилось счастьем.

— Раньше меня мучило сознание вины за грехи, — тихо начал он, и все повернулись к нему затаив дыхание. — Я чуть было не впал в отчаяние. Но слово Божье возвеселило мое сердце, я обрел удивительный покой, и мои согбенные кости возрадовались.

Церковники бы сказали, что я потерял веру. Но я скажу вам вот что: Писание стало для меня слаще меда. Я понял — раньше я мучился, постился, молился ночи напролет, каялся, ходил в церковь — и все без веры Богу, который один может спасти свой народ от его грехов. А церковники, скажу я вам, только учили меня бегать от правды.

Когда он подошел к Дейви и поцеловал книгу в его руках, раздались тихие всхлипывания, закапали слезы. Кроме шуток мимоходом на улице, когда я что-нибудь покупала у уличных торговцев, или болтовни с горничными, в обычной жизни я не разговаривала с такими людьми. Глядя на их лица, освещенные теперь радостью, я поняла — мне даже в голову не приходило, что они изъясняются не только нахальными прибаутками. Правда, пытаясь лечить их, я помнила: если уколоть бедняка, у него тоже пойдет кровь, — но, разумеется, не предполагала такой глубины чувств, такой жажды истины. Я показалась себе меньше.

Они знали, когда остановиться. Едва единственная свеча догорела до основания, они завернули книги, спрятали их за поленья и по очереди вышли во двор так же тихо, как и вошли, а затем разбрелись по сторонам.

— Ты проводишь меня, Дейви? — умиротворенно спросила я.

— Я не ответил на ваши вопросы словами, — сказал он, когда мы шли по переулку. — Лучший ответ — то, что вы видели.

Я кивнула:

— Хороший ответ.

Я как будто родилась заново. В душе царил полный мир.

— Идите наверх, затем налево и еще раз налево на Уолбрук. Лучше мне с вами не идти. — Он взвалил на плечи свой мешок. — У меня дела. Нужно продавать единорога.

Он подмигнул мне, улыбнулся своей безумной улыбкой и вприпрыжку побежал по грязной улочке, снова превратившись в веселого сумасшедшего. В тот же день, чуть позже он постучал в дверь.

— Полоумный клоун пришел, — презрительно усмехнулась горничная. — Мистер Единорог. Пытался продать какое-то лекарство. И взял с меня пенни, чтобы я передала вам вот это из Стил-Ярда.

Она держала в руках письмо. На воске стояла печать Стил-Ярда (говорили, все запрещенные книги в Англию привозили из Германии). Поняв по подписи, корявому почерку и такому же корявому французскому, что письмо от Ганса Гольбейна, я ахнула. После мятежных тоскливых воспоминаний о мастере Гансе прошлой ночью и странных откровений на встрече у Дейви маленькое письмо показалось мне Божьим знаком. Вполголоса произнеся его имя, я невольно вспомнила его пристальный, гипнотически честный взгляд под шелковицей.

Но тоска продолжалась недолго. Его письмо не представляло собой ничего особенного — всего несколько неуклюжих фраз на одной странице. Они напомнили мне о реальном грубоватом человеке, столько жившем в нашем доме. Я вспомнила, как Гольбейн запихивал себе в рот хлеб и мясо с такой скоростью, что еда, прежде чем провалиться в его вместительную утробу, навряд ли касалась нёба, и в конце каждой трапезы, достойной Гаргантюа, срыгивал в руку.