Она услышала мои шаги и обернулась с вежливой улыбкой хозяйки, явно собираясь показать какому-нибудь новому юристу уборную или где взять воды. Бежать было поздно. Однако увидев ее заботливый взгляд, я вдруг расхотела бежать. Она притянула меня на сиденье под окном и крепко обняла полными руками. У меня по щекам опять заструились тихие слезы, но я их не стеснялась. Больше всего мне сейчас была нужна родительская ласка.

— Ччшш, все, все, — приговаривала она, гладя меня по спине. — Что тебя так расстроило? Ну-ка дай мне ребеночка. И вытри-ка глаза… — Я захлюпала в ее вышитый носовой платок. — Ты переживаешь из-за ребенка? — спросила она, глядя то на меня, то на Томми. Но он спал как ангел, со следами молока на губах — значит, поел. Она покачала головой и еще пристальнее посмотрела на меня. — Ты обычно не плачешь. Что случилось?

— Я пыталась поговорить с отцом, — беспомощно всхлипнула я. — Но все кончилось плохо. Мы поссорились…

Она закивала и похлопала меня по руке. Мне показалось, она поняла.

— А у тебя все было так хорошо, — с сочувствием сказала она.

Она не спросила, из-за чего мы поссорились. Она никогда никому из нас слова дурного не сказала об отце в его отсутствие, как бы резво ни бранила его при всех. Она хранила ему бесконечную преданность. Но мне нужно было с кем-то поговорить. Я не знала, что делать.

— Они приказали костры, — выпалила я, и ее лицо напряглось (хотя явно читалось — для нее это не новость). — И отец нашел это правильным. Он ведь никогда раньше такого не делал. В нем появилось что-то, чего раньше не было, что-то жестокое. Ты так не считаешь?

Она покачала головой, но может быть, просто в замешательстве. Таких здравомыслящих людей, как госпожа Алиса, мало интересуют тонкости.

— Ну что ж, — после паузы сказала она, и именно эта пауза убедила меня — она тоже беспокоится. — Я ведь не знаю, что правильно, а что неправильно. Я не государственный человек, но все же я считаю: если люди поступают плохо, их нужно наказывать. Хотя это жестоко. Понятно, почему ты расстроилась. У него тут на днях был новый епископ, ты знаешь, Стоксли, они весь обед только об этом и говорили. Еретики, еретики, опасность, опасность. И каждый раз, произнося слово «опасность», Стоксли втыкал нож в пирог с жаворонками. Когда он до него добрался, на тарелке валялись одни крошки. Не могу сказать, что он мне очень понравился. Неприятные маленькие глазки. Впалые щеки. И так рычал на слуг, если, не дай Бог, они его случайно заденут. Не человек, а бык. Ему страшно нравится, когда его боятся. А Эллен мне потом сказала: он гордится прозвищем, которое ему дали в кабаках, — «молот еретиков». Но ты ведь знаешь, каков твой отец со своими друзьями. Он и слышать ничего дурного о нем не хочет. Что же я могу поделать? — Она беспомощно пожала плечами и снова похлопала меня по руке. — Понимаешь, мне тоже тревожно. — Она посмотрела в окно. — Тут недавно к нему приезжал Уильям Донси и тоже пытался что-то втолковать.

Я с изумлением подняла на нее глаза. Уилл Донси? Я не могла себе представить, как он осмелился высказать что-то своему покровителю. Он слишком прагматичен, наш Уилл. Слишком хорошо знает, кто его прикрывает. Но госпожа Алиса не заметила моего удивления. Она, где могла, искала опору.

— И все-таки, — прибавила она, стараясь говорить со всегдашней уверенностью, — если твой отец и не прав, он наверняка скоро это поймет. Не такой он человек, чтобы не обдумывать свои поступки. Тебе это известно. И в крайнем случае король послушает его. Его, а не Стоксли.

Она поправила мне пальто, тщательно укутала ребенка, обняла нежнее обычного и помахала с порога. И идя по хрустящей морозной траве сада к причалу, я уже чувствовала себя если и не спокойно, то по крайней мере не так одиноко.

Однако все мое спокойствие как рукой сняло, когда я увидела под шелковицей двух увлеченных беседой мужчин. Дул ветер, и можно было расслышать лишь обрывки фраз, произнесенных тонким голосом, обладатель которого старательно пытался подавить раздражение. Я прямо увидела, как Уилл Донси смотрит на отца бледными, как у вареного гуся, глазами.

— …Я только хочу сказать, вовсе не обязательно исполнять каждое желание короля.

Сквозь ветви я увидела разгневанное, как и в беседе со мной, лицо отца; губы плотно сжаты. Они сомкнулись еще плотнее, когда Уилл продолжил:

— …канцлер, отдающий приказы… не крестоносец… его не особенно волнует богословие, когда оно не касается лично его… конечно, он к тебе милостив, но королевская милость переменчива… речь не о похоти, это государственное дело, ему нужен наследник… Англии нужен принц… стоять твердо.

Отец смотрел вдаль. Он не был похож на человека, прислушивающегося к советам. Он не был похож и на человека, считающего своим главным долгом службу королю, который думает не столько о том, как спасти церковь, сколько о том, как родить наследника. Он был похож на фанатика.

Я смотрела, как весла погружаются в воду и на выходе поднимают аккуратные струи брызг, смотрела на прибитые течением к берегу бревна и покачивающийся на воде, уплывающий во мрак мусор. На душе у меня было холоднее, чем на улицах Сити, продрогших в преддверии грядущего снега. В голове стучали произнесенные мной холодные, колкие, гневные слова и зрели холодные, независимые поступки, которые я совершу. И все увидят, что я всё понимаю и не надо больше держать меня за дурочку.

Когда из тени медленно вышел полоумный Дейви и многозначительно всмотрелся в меня, мне захотелось бежать, но я остановилась, посмотрела на него и кивнула. Мы оба знали, чего хотим друг от друга, но ни один точно не знал, как начать разговор.

— Я найду тебя завтра, — наконец сказала я.

Он коротко кивнул в ответ и поскакал вниз по улице со своим мешком, в котором брякали настойки. Я открыла заднюю дверь Старой Барки, одним-единственным ударом дуба о железо заперла в темноте ворота и с облегчением вышла на теплый свет своего двора, где горел костер. Лошади Джона не было — горячего Мола укрыли одеялом, дали ведро воды, расхомутали и отвели в конюшню. Я почти вбежала в дом.

Когда в гостиную с ребенком на руках вошел Джон, я сидела одна и жесткими глазами смотрела на портрет отца.

— Кормилица положила его спать, но он заплакал.

— Отец приказал костры.

Наступила тишина.

— Ну будет, будет, прелесть моя, — нарушая молчание, пробормотал Джон, однако не мне, а младенцу.

Он сделал ему на полу гнездо из кусков меха и осторожно уложил. Их близость пронзила меня болью. Сейчас не время для счастья. Я отвернулась.

— Он не голоден. Он не может хотеть есть. Я кормила его наверху. — Слишком много накопилось у меня на душе, чтобы еще кто-то требовал чего-то от моего тела. — Джон, ты слышал, что я сказала? Отец приказал костры!

— Я знаю. — Он легко встал. — Все так говорят. Я слышал об этом от доктора Батса.

— Но это невозможно!

Джон повернулся и очень нежно, заботливо, как если бы у меня умер ребенок и он утешал меня, подсел ближе:

— Шш, Мег. Ребенок разволнуется.

Я скрестила руки на груди.

— Мой отец, гуманист, собирается сжигать людей на костре.

— Что ж, значит, он считает это необходимым, Мег.

— А что ты считаешь необходимым? — прошипела я.

— Он лорд-канцлер. А кто я такой, чтобы вставать у него на пути?

— Может, он послушает тебя. Ты мог бы его остановить.

— Я не государственный человек. Я не хочу ни говорить, ни делать, ни думать ничего, что могло бы навлечь на нас опасность.

— Значит, ты трус.

— Может быть. — Он смотрел на ребенка и ничем не дал понять, что оскорблен. — Но для меня важна единственно моя семья. Если я чему-то и научился в жизни, так это не рисковать тем, что любишь.

— Сегодня с отцом говорил Уилл Донси. Вот он не боится. А почему ты боишься?

— Потому что я не ребенок, как ты и Уилл, — невозмутимо ответил Джон. — Потому что я помню, каково жить при слабом короле и в постоянном страхе. Потому что твой отец — самый мудрый советник молодого короля, призванный укрепить и сохранить Англию Тюдоров, и я верю — он делает для этого все. Если Томас Мор говорит, что для страны существует некая опасность, я не собираюсь подвергать его слова сомнению. — Он невесело усмехнулся. — При старом Генрихе к нам почти каждый год вторгались войска шотландцев, бургундцев, французов. И всегда во главе стоял какой-нибудь сорвиголова, бивший себя в грудь и уверявший, будто Тюдоры узурпаторы, а он-де настоящий король, намеревающийся вернуть себе трон. Большинство, правда, утверждали, будто законный король — я, что довольно странно. Но не важно, кто они были на самом деле, ведь люди воспринимают только магию королевской власти. Если их войска будут хорошо вооружены и они наберут достаточное количество людей, кому-нибудь из них удача может и улыбнуться. Подумай, серьезно подумай, что это значит, Мег. Не только для меня — для всех. Может, тогда ты поймешь.