Каждое утро мы ходили на утреню, завтракали, он наспех листал какие-то книги и целовал меня в губы, а если выходила служанка и мы оставались одни, то иногда и в шею. Или садился на корточки, почтительно проводил губами по стопе, щиколотке, голени, нежно смеялся моему изумлению и заалевшим щекам и заговорщически шептал: «До вечера, дорогая, жди меня», — и в темном плаще выскальзывал из дома на свежий воздух начинающегося дня. Все наши разговоры происходили по ночам, в тишине, при свечах или у камина, посреди стираного белья и уставших тел.

Когда мы оставались вдвоем, он оказывался смелее, чем я могла себе представить. Часто рассказывал озорные истории, вызывавшие улыбку. Когда я спросила его, как отцу живется при дворе, он усмехнулся и сообщил мне об уроках астрономии, которые Мор дает теперь ненасытному королю.

— Сейчас он по полночи проводит на крыше, показывая Генриху Марс или Венеру. Если его спросить, он скромно потупит очи и назовет это так, забавой, но втайне счастлив — ведь король дорос до более высокого уровня услуг, которые может предложить Томас Мор по сравнению с кардиналом Уолси. Он так увлеченно интригует, добиваясь расположения короля, будто родился придворным. Мой диагноз: придворная болезнь. Самые независимые в конечном счете ею заболевают.

Но в основном мы говорили о нашей тихой жизни. В ответ на все мои вопросы о его прошлом Джон резко отдалялся, хотя, улыбаясь, говорил: «Никогда не оборачивайтесь назад, мистрис Мег», — и мягко проводил пальцем по моим губам. А я, безмерно счастливая, не пыталась настаивать. Его сдержанность не изменила ему даже на Сретенье. Он пришел домой с мороза, а я, вся в слезах, смотрела на строгий портрет отца работы мастера Ганса (тот самый, с бархатными рукавами), зажав в руке носовой платок.

— Что случилось? — спросил он с порога со стиснувшей мне сердце тревогой и бросился обнимать. — Что случилось, Мег?

Джон запрокинул мне голову, пристально всматриваясь в лицо.

— Мне кажется, у нас будет ребенок, — захныкала я, сама удивившись нахлынувшей на меня печали, смешанной с воспоминаниями.

С другой стороны, я чувствовала себя так гадко: у меня набухла грудь, валила усталость, желудок сдавливали странные спазмы, из-за которых при запахе пищи рвало целый день, а чтобы унять их, все время хотелось есть. Он крепко прижал меня к себе, но я все-таки заметила, как он просиял — прямо как яркий весенний день — и лицо осветилось, словно входной проем церкви Святого Стефана, в котором через наше окно можно было увидеть свечи.

— Я так счастлив!.. — радостно воскликнул он.

— Но я даже не знаю, на кого он будет похож, — слезливо перебила я. В тот момент мне было все равно, что он скажет. Я вся пребывала во власти своих горестных фантазий. — Я не помню свою семью, никогда не знала твою, и когда он родится… — я суеверно перекрестилась, — если все будет хорошо… даже не знаю, на кого он будет похож.

— Тсс, — зашептал он и с гордостью похлопал меня по животу. — Успокойся, тсс.

Он сделал мне имбирный чай, достав корень со дна моего сундучка, сам его почистил, залил кипятком и дал настояться в оловянной кружке. Я все еще скулила, но, тронутая его заботой, выпила чай и в который раз промокнула глаза. Он отнял платок и губами осушил слезы.

— А теперь хватит, — очень нежно сказал он, заставив меня улыбнуться. — Больше никаких слез. Я тебе расскажу, на кого будет похож наш ребенок. — Он опустился на турецкий ковер, осторожно прислонился к моим коленям, бодро посмотрел на меня, как будто утешая любимого ребенка, и поднял палец. — У него будут темные волосы… голубые глаза, как у нас с гобой. Красивый прямой нос. — Он провел пальцем по моему носу. — Смугловатая кожа, как у тебя. — Дотронулся до моей щеки. — Твои розовые губы. — Дотронулся до моих губ. — Мои длинные ноги… быстрая реакция… И он будет знать, как найти счастье с достойной женщиной, — прошептал он, подмигнув. — Но не будет задавать так много ненужных вопросов, как его мама. Он вырастет красивым, хорошим, мудрым и счастливым, и благодарить за это придется только тебя и меня. — Он взял в руки мою голову и наклонил ее. — Запомнила? — прошептал он и засмеялся, и на сей раз я рассмеялась в ответ. Я развеялась, мне захотелось избавиться от глубокого страха. — Важно только то, что будет завтра. Вчерашний день уже кончился. Не думай ни о чем.

И мы не думали. Я перестала расспрашивать его. И всю весну и лето мы жили вдали от реальной жизни, радуясь собственному счастью. Мы не обратили никакого внимания на тот день, когда несчастная поруганная королева встала на колени перед крючкотворами, ведущими бракоразводный процесс, и с испанским акцентом поклялась, что много лет назад подошла к королевской постели девственницей. Мы не обратили внимания на слухи о том, с каким отвращением король прилюдно оттолкнул ее. Мы не заметили, когда процесс зашел в тупик из-за отъезда папского нунция. Мы и глазом не моргнули, когда толпа базарных баб хлынула к дому на набережной, где жила Анна Болейн, улюлюкая и требуя покончить с «кровавой французской шлюхой», на серьезные беспорядки прямо у нас под окнами с участием констеблей. Мы лишь краем уха слышали о священниках, выносивших образы из церквей, дабы опередить вандалов-еретиков, которые в противном случае сделали бы это сами. Мы почти не обратили внимания на рассказы о том, как некоторые прихожане кощунственно тыкали булавками в статуи, некогда почитаемые, желая проверить, пойдет ли из них кровь, или о том, как из церквей Олл-Хэллоуз на Хани-лейн, Сент-Бенет-Грейсчерч, Сент-Леонард-Милкчерч и Сент-Мэгнес люди тащили священников в Звездную палату за якобы незаконные поборы. Мы лишь спали, просыпались, смеялись, любили друг друга, следили, как рос и толкался во мне ребенок, пока наконец не решили — наше полное счастье действительно может длиться вечно. И только когда он родился, я получила первый сигнал — все может сложиться иначе.

Стоял светлый осенний день, по небу резво бежали веселые светло-серые облачка. В моей спальне горел камин. С улицы доносились приглушенные голоса, но у меня не было сил сосредоточиться на том, что там происходило. Я полулежала в кровати, почти не осознавая пронизывающей все тело боли, опершись на локоть и глядя в крошечное гладкое личико, завернутое в белые пеленки, морщившееся на моей согнутой руке и тщетно тянувшееся ко мне. Наконец оно уютно прижалось к моей груди. Мы провели так весь день и всю ночь, маленький Томми и я, спали, свернувшись вместе, просыпались, глядя друг на друга в полнейшем изумлении. Он открывал огромные темно-голубые глаза и очень напряженно смотрел на меня. При виде того, как его малюсенькие пальчики пытаются ухватить мой огромный большой палец или крошечная головка, покрытая мягким темным пушком, склоняется к моей груди, я чувствовала, как у меня так же напрягаются темно-голубые глаза. Акушерка сказала, у него мои глаза. А нос он получил от Джона, хотя она вежливо умолчала об этом — идеальный орлиный носик. Большой клюв Клемента в миниатюре очень хорошо выглядел на его крошечном личике: смешном, но гордом. Я смотрела на него затаив дыхание. Он унаследовал и щедрый рот отца, смугловатую кожу и длинные стройные ножки.

— Какой красивый мальчик! — радовалась успешным родам акушерка.

Весь дом наполнился счастьем. Утром пели на кухне, а сейчас, под журчание воды, которую подогревали для моей ванны, чтобы мне принять мужа, я слышала шепот, такой оживленный, словно все что-то праздновали. На лестнице послышались осторожные шаги и хихиканье.

— Тсс, — прошептал внизу знакомый женский голос, стараясь притвориться строгим. — Нельзя, Томми.

А затем я услышала из гостиной чириканье потревоженных птиц, живших в большой клетке, и тоненький звонкий детский голос:

— Фьють! Фьють! Пцицки! Фьють-фьють!

Две горничные тихонько приоткрыли дверь посмотреть, проснулась ли я: они хотели втащить пустую ванну и поставить ее перед камином. Следом за ними просунула голову и Маргарита Ропер. На руках она держала маленькую Алису, а под ногами у нее путался Томми. Он шумел и был недоволен — его оттащили от увлекательной игры. Она смеялась.