Я вытаращила глаза.

— Что значит «ноздри не затрепетали»? — вскинулась я, подозревая насмешку.

Они переглянулись и захихикали. Две темные головки напоминали щенков на подушках. Обе тряслись от смеха.

— …А вот сейчас опять затрепетали, — сказала Цецилия. — Смотри. — Она надулась, вздернула голову, выпятила губы и так широко раздула ноздри, что побелел кончик носа. — Ты всегда так делаешь, когда злишься. — Она снова приняла обычное выражение лица и засмеялась. — Ты не знала?

— Ты надувалась так всякий раз, когда мы пытались тебя с кем-нибудь познакомить на свадьбе, — подтвердила Маргарита. — То один кандидат в мужья, то другой — все замерзали от твоих взглядов. Неужели не помнишь?

Я в изумлении покачала головой. Я узнала себя в Цецилии. Она действительно здорово меня показала. Ладно, но я и понятия не имела, что со стороны кажусь такой мерзкой недотрогой. А из всех бесконечных зимних праздников я помнила только, как меня хитроумно сводили с кучей скучных молодых людей. Даже те, что стенки подпирают, в здравом рассудке не пустились бы с ними в разговоры. При первой же возможности я вежливо извинялась и старалась улизнуть. Мне и в голову не приходило, что Маргарита и Цецилия пытались таким образом подыскать мне мужа среди своих новых родственников. И сейчас, прежде чем ответить, мне оказалось не так-то просто смирить гордость. Но я все-таки улыбнулась и скорчила покаянную гримасу.

— Я правда все время так делаю? И распугала всех своих женихов? — спросила я, тоже рассмеявшись. — О Господи!

— Мы были в отчаянии, — с облегчением рассмеялась Маргарита.

— …Готовы были поставить на тебе крест.

— …Ты была такая свирепая…

— …Что Джайлз даже начал называть тебя Ледяной Королевой…

— …Пока Уилл его не одернул.

— …Но потом и Уилл расхотел знакомить тебя со своим кузеном Томасом…

— …И перестал за тебя заступаться.

Я упала к ним на кровать, схватившись за живот. Мы стонали и рычали от смеха. Затем Цецилия перевернулась и несколько раз глубоко вздохнула.

— Ой, с меня хватит, — сказала она в перерыве между приступами смеха, — от этого только хуже. — Она вздохнула, посерьезнела, поставила голову на руки и вопросительно на меня посмотрела. — Так что же изменилось? Скажи нам, Мег. Чего ты такая счастливая? — Она помолчала, а потом драматически закончила: — Может быть, ты… влюбилась?

И в этот момент близости и искренности я чуть было не опустила глаза и не пробормотала серьезное «да». В первый раз в жизни я чуть было не открылась своим таким родным сестрам. Но они еще смеялись, и вопрос Цецилии только подзадорил их. Прежде чем я успела что-то ответить, они откинулись на подушки и опять залились невинным, болезненным для меня смехом. Я не знала, радоваться или нет, когда оказалась избавлена от необходимости давать честный ответ, уже готовый сорваться с моих уст.

— Как продвигается портрет отца? — спросила Мег в конце четвертого сеанса. — Вы скоро его мне покажете?

Брезжило серое утро, свет мягче обычного. С таким же мягким светом в глазах она рассказывала Гансу Гольбейну давнюю историю про сэра Томаса. Как-то в Ковентри он встретился с францисканским монахом-мошенником, и тот сказал ему: попасть на небо очень легко, нужно только положиться на Деву Марию и каждый день молиться ей (всякий раз опуская пенни во францисканскую мошну). Монах достал кучу книг, «доказывая», как часто вмешательство Девы Марии творило чудеса. Поскольку юрист Мор знал толк только в логических аргументах, он заткнул монаху рот, резонно заметив: вряд ли небеса достаются так задешево.

— Ridiculum[11], — непререкаемым тоном отрезал сэр Томас.

Ганс Гольбейн одобрительно зарычал.

— Такое действительно мог сказать только друг Эразма, — давясь от смеха, произнес он.

Так мог бы ответить и он сам или Кратцер, если бы у них хватило остроумия и изящества Мора. Однако Гольбейн заметил ее тоскливый взгляд и мимолетную печаль, когда она произнесла лишь короткое «да». Они оба знали — сегодняшний сэр Томас, защитник церкви любой ценой, так бы уже не сказал. И невольно в этот тяжелый момент он инстинктивно кивнул на ее просьбу показать картину.

— Обычно я не боюсь показывать свои работы. Но эта продвигается с большим трудом. — Стоя перед закрытым портретом, он переминался с ноги на ногу. — Я видел вашего отца, разговаривал с ним и знаю, что он умный, добрый, благородный человек, любит смех. Всего пару дней назад я так смеялся, услышав историю о том, как ваша госпожа Алиса подобрала на улице пса, а какая-то нищенка потащила ее в суд, утверждая, будто собака принадлежит ей. Сэр Томас решил, что госпожа Алиса должна купить собаку. И все остались довольны. Вот такую справедливость я понимаю, ха-ха! Но моя картина слишком серьезна. Что бы я ни делал, его лицо никак не хочет смеяться. — Мег встала со стула и подошла к нему, ожидая, что он сдернет покрывало. Гольбейн отвел глаза от ее бледной шеи, неохотно отступил в сторону, но не мог поднять руку, боясь дотронуться до нее, отдергивая покрывало, и сделал шаг назад. — Посмотрите сами. — Он прикрыл глаза.

Гольбейн отвернулся и стал смотреть в окно, не осмеливаясь глянуть ей в лицо, тщетно силясь понять по звукам ее впечатление от картины. Но ровное дыхание могло означать все, что угодно. Наконец он повернулся и украдкой посмотрел на нее. Мег в задумчивости стояла перед полотном, держа в руке покрывало, и очень медленно качала головой. Наверное, она узнала его — на фоне простого зеленого занавеса, в черном берете, черном, отороченном мехом плаще, с золотой цепью лорд-канцлера, — а ее подавленность объяснялась тем, что этот жесткий сэр Томас, чей взгляд устремлялся во мрак, очень похож на ее отца.

— У вас талант на правду, мастер Ганс, — только и сказала она, заметив его нетерпение. В ее голосе сквозила грусть. — У отца тяжелая работа. Она его изменила. Это видно по лицу, не правда ли?

Их взгляды встретились, и Гольбейн вдруг понял — ей известна хотя бы часть слухов о том, как сэр Томас привязывает еретиков к дереву и жестоко избивает или лично участвует в кровавых допросах в Тауэре. Он отвернулся. Мег опять села. Тяжело. Глядя в пол. Снова посмотрела на него. Затем, в порыве внезапного доверия, почти прошептала:

— Об отце сегодня говорят отвратительные слова. Наверное, вам доводилось кое-что слышать.

Гольбейн понял, что она его допрашивает, но не знал, как ответить, и беспомощно развел руками. У него не укладывалось в голове, как об остроумном, обворожительном человеке, служившем ему моделью, могли ходить по Стил-Ярду такие чудовищные слухи. Мор ему нравился. Он полюбил его искрящийся ум и горевшие мыслью глаза. У него не сходились концы с концами.

— Ах, клевета преследует нас везде, — пробормотал Гольбейн. — Если вы действительно хотите узнать правду о человеке, единственно честный путь — высказать ему все сплетни в лицо. И если вы верите человеку и способны потребовать у него правды, то поверите и ответу. И тогда сможете забыть о ложных слухах.

Мег очень внимательно смотрела на свои руки и ответила не сразу. Гольбейн уже решил, что девушка задумалась о чем-то другом, но вдруг она мрачно произнесла:

— Что ж, конечно, в вашем портрете правда. Он не станет этого отрицать. Вам ничего не нужно менять. — И вдруг просияла. — А знаете, я поняла, чем можно его рассмешить. — Пришпоренная мыслью, она встала и бросилась из комнаты, прошептав: — Не уходите.

Гольбейн терпеливо и недоуменно, но с надеждой и радостью от ее вспыхнувших смехом глаза, ждал. Мег вернулась с двумя большими отрезами красного бархата. Улыбка освещала ее лицо.

— Что это? — растерялся Гольбейн.

— Рукава, что же еще, — весело ответила Мег. — Посмотрите.

И она натянула их поверх льняных рукавов его рабочей блузы. Действительно рукава — большие, красивые, из алого бархата, с роскошными пуфами и богатыми складками на локтях, длинные, мягкие, свободные внизу. Сверху пришиты пуговицы, чтобы пристегивать к платью. Но самого платья нет. Гольбейн никогда не видел ничего подобного и беспомощно смотрел на Мег, торопливо привязывавшую пуговицы под кружевами его блузы. Он отгонял от себя мысли о том, что она его раздевает, еще более смелые мысли, она как-то очень выразительно мотала головой, и на лбу у него выступила испарина. Он быстро отвернулся и стал смотреть в окно.