— Я два года писал бургомистру, прежде чем дело уладилось. Эльсбет этого бы так не оставила.

Гольбейн рассказал также о набросках лица и шеи Томаса Мора, сделанных им вчера. Он уже наколол рисунок крошечными булавками, по две-три дырочки на дюйм, и сегодня, закончив сеанс со мной, подготовит холст для портрета и нанесет на него эскиз — призрак реальности, виденной им так недолго. В малюсенькие дырочки на рисунке он надует угольную пыль и соединит пунктир линией. В результате на холсте получится прекрасный контур. И вот его-то он мне покажет. Затем он умолк, забыл про меня и сосредоточился на работе.

Пауза дала мне время обдумать непростой разговор, состоявшийся у меня вчера с госпожой Алисой. Когда я в ее кухонном царстве искала мисочки для имбирного чая, она вдруг показалась из кладовки, держа в крупных грубых руках светло-серую форму с петушиными мозгами для очередного обеда. За ней, как обычно, толпились поварята, нагруженные петушиными тушками, мешками сахара, корзинами с апельсинами, кувшинами с гвоздикой, мускатным цветом и корицей. Она готовилась наблюдать за тем, как будут подбирать ножи и горшки для варки, кипячения, парки в видах праздничной трапезы. Гостям, особенно таким любителям сытных мясных лакомств, как мастер Ганс, она всегда старалась продемонстрировать свое кулинарное искусство. Госпожа Алиса часто повторяла, что отец равнодушен к ее блюдам: он всегда накладывал себе чуть-чуть с самого ближнего к нему кушанья (хотя мы все знали — втайне он любил ее пудинг из яиц и сливок). Она явно намеревалась наготовить горы для мастера Ганса и думала о второй половине дня.

Но увидев, как я в раздумье стою у вертела над двумя маленькими медными мисочками, которые она так заботливо вычистила песком перед приездом мастера Ганса (конечно, она не ожидала, что он будет вертеться на кухне; это был просто предлог использовать небольшую часть ее неисчерпаемых запасов практической энергии), мачеха услала поварят в кладовку за мускатным орехом. При всем ее недостаточном знании латыни и нарочитом презрении к зубрежке она тонко чувствовала людей и, вероятно, заметила, что я хочу побыть с ней наедине. Поэтому хоть госпожа Алиса и удивилась слегка, увидев меня на кухне, но не задала ни одного вопроса, а просто тепло сказала:

— Для своих отваров возьми маленькую. Большую я использую для сливок.

Я на мгновение смутилась. Конечно, я не хотела рассказывать ей про имбирный чай для всех трех ее падчериц, ведь это равносильно объявлению об их беременности. Пусть уж докладывают сами. Но заметив добродушный взгляд — с тем же блеском, согревшим меня, когда я впервые попала в дом на Баклерсбери, и выражением ненавязчивой приветливости («Как тебе будет угодно»), — я решила поговорить с ней, как с Джоном, о моих тревогах, связанных с отцом. А вдруг она тоже рассмеется над моими страхами, с надеждой думала я. Теперь, когда я чувствовала, что счастье возможно и, пожалуй, даже недалеко, имело смысл узнать, как его достичь и попытаться удержать.

Я решила быть смелее. Но мне не хотелось с ходу спрашивать ее про узника в сторожке. Ведь я даже не знала, известно ли ей о нем, и все-таки рискнула подобраться как можно ближе.

— Ты готовишь для нашего гостя? — спросила я, невинно улыбнувшись в ответ. — Мне понравилось, как он уплетал твои лакомства. И здорово, что отец увлекся картиной. — Я осторожно подбирала слова. — Он уже столько времени только и думает, что о делах короля. Иногда меня тревожит… — Я набрала побольше воздуха и выпалила: — Тебе не кажется, что отец стал… ну, жестче… с тех пор как мы переехали в Челси?

— Жестче? — переспросила она, но легко, как будто ей понравился мой вопрос. Приглашение к откровенности, которое мне попадалось во взгляде, исчезло: она явно думала о другом. Улыбка стала шире, она уперла руки в бедра и по-хозяйски осмотрела свою большую удобную кухню. — Что ж, если и так, давно пора. Я не возражаю, если у нас погостит этот чудной, но добрый и честный мастеровой, да еще с задатками торговца, а вот выставить всех этих бездельников и взяться за карьеру твоему отцу самое время. И с переездом это стало намного проще — ведь в городе первый попавшийся Том, Дик или Гарри мог зайти и застрять на несколько месяцев. И застревали. Нет, не могу сказать, что скучаю по всем этим лондонским глупостям. — Я вздохнула. Не такого ответа я ждала. Она, кажется, вообще не обратила внимания на то, что отец все с большим увлечением охотится на еретиков, и села на своего конька — наших никудышных прежних гостей, иностранных гуманистов. Госпожа Алиса взяла тот полушутливый тон, с помощью которого изображала сварливую вздорную жену. — Эразм, да и все они… — Она как будто не поняла меня и закивала, словно все, в том числе и я, считали их занудами, заслуживающими лишь презрительные насмешки. — Все эти шибко умные расстриги. Слишком умные — себе на голову. Путаются в словах, лопаются от гордости, пускают дьявола через черный ход и иногда даже этого не замечают, и, конечно, все ленивые, почти все. — Она взяла два мускатных ореха, которые ей принес поваренок, кивнула ему, даже не удостоив взглядом, положила орехи на деревянный стол и продолжила говорить, изливая хорошо отрепетированное возмущение: — Взять хотя бы тех, с кем твой отец познакомился, когда был молодым: англичане, Линакр, Джон Колет, — ладно, у них, кажется, сердце было на месте. — Очевидно, она расценивала мое молчание как согласие. — Про них я слышала одно хорошее. Открывали школы для бедных мальчиков, лечили больных. Джон Клемент тоже — скромный добрый мужчина.

Она замолчала и, хотя я резко опустила голову, мне показалось, впилась в меня глазами. Я только молилась, чтобы мне удалось не выдать тайного счастья, захлестнувшего меня при упоминании дорогого имени. Обрывочные воспоминания о губах, жесткой щеке, сильных длинных руках, мужском запахе кожи и сандалового дерева невозможно было разделить с мачехой, пусть и хорошей. Но даже если она заметила предательские знаки любви, то никак этого не показала, а просто набрала побольше воздуха и продолжила:

— Я за всех людей, которое делают в мире добро. Но у меня никогда не было времени на остальных. Иностранцев. Краснобаев. Объедают мой дом и даже не замечают, что перед ними стоит. Сидят за моим столом и мелют языком по-гречески; ни тебе «спасибо», ни «до свидания». Не дают моему мужу спать всю ночь, треплются попусту — о философии, поэтических переводах, требуют церковь к ответу, — но пальцем о палец никто не ударит, чтобы сделать чью-то жизнь лучше. — Она смешно прищурилась, и я засмеялась вместе с ней. Хоть я и знала наперед все, что она скажет, у нее было умение заставить собеседника смеяться в нужных местах. — О, у меня просто руки порой чесались вмазать этому Эразму в ухо, когда он начинал дразнить твоего отца «вполне придворным». — Она подняла руки, как будто собиралась вмазать в это самое отсутствующее ухо. — Твой отец стал лучшим юристом в Лондоне задолго до того, как они к нам понаехали. Лучше бы он думал о карьере, а не убивал время с этими болтунами и не парил в облаках. Как же мне хотелось, чтобы этот высохший голландец убрался подобру-поздорову. Он был хуже всех, но я ничего не могла с ними поделать, — прибавила она уже серьезнее. — Говорят, говорят, говорят, реформируют одно, восторгаются другим, изменяют то, улучшают это. По мне, они воспринимали себя слишком всерьез. Все им не так. Я считаю, бери жизнь, как она есть. Ходи в церковь. Подавай милостыню. Делай свое дело. Живи по воле Божьей. И радуйся тому, что Он тебе дает. Расти детей, люби семью, заботься о стариках. Устраивай по вечерам представления, если хочешь! Играй на лютне, если уж тебе так нужно! Но не носись ты так со своими дурацкими идеями, выбивая остальных из колеи.

Я сделала шаг вперед и подняла руку, надеясь, что теперь, когда ее знакомый монолог достиг логического конца, смогу наконец задать свой вопрос.

— Я об этом и говорю. Ты не думаешь, что теперь отец еще сильнее увлечен идеями, чем когда с нами жил Эразм? — быстро спросила я. — Вся эта охота на еретиков… Его никогда нет, а если и приезжает домой, то запирается в Новом Корпусе и пишет свои гневные обличения. Я никогда раньше не видела его разгневанным. Даже не считала способным гневаться. Раньше от идей, своих и Эразма, он всегда смеялся. Это тебя не беспокоит?