Я так долго думала об отце, не имея возможности ни с кем поделиться, что испытывала облегчение, высказывая свои сомнения вслух, тем более любимому человеку. Но Джон только пожимал плечами и улыбался. Я поняла, что не сумела его убедить, а может, и вообще все неверно истолковала. Он покачал головой.
— Это его работа, — просто сказал он, отложив лист с ругательствами по поводу задних и передних проходов Лютера. — Это говорит Уильям Росс, а не Томас Мор.
Я испугалась еще больше. Слова Джона лишний раз доказывали, как много он знает о деятельности отца. Да, ответить на выпады Лютера против папы отца попросил король; это было не его решение. Да, ему действительно неловко за грубый язык, фанатизм и слабую аргументацию памфлета, который он написал, имея обязательства перед королем и страной. Поэтому он опубликовал его под псевдонимом. И все-таки мне так стыдно читать эти строки. Уильям Росс — агрессивный фанатик, и всем известно: это псевдоним отца. Но если Джон Клемент не ставит знака равенства между двумя именами, может быть, отец не так уж опозорился?
— Он не преувеличивает опасность ереси, — мягко возразил Джон, почувствовав трещину в моих доводах. — Я понимаю, человека в сторожке можно только пожалеть. Но нельзя забывать: он не то, чем кажется. Он часть той тьмы, которая может поглотить христианство.
— Какая глупость! Это всего лишь маленький тощий сапожник с Флит-стрит! — горячо возразила я, снова занимая оборону.
— И тощие маленькие сапожники с Флит-стрит могут оказаться тьмой, — внушительно сказал Джон. — По крайней мере для большинства людей. Вот смотри: ты молода, счастлива, выросла в мире, в ученом доме, где все читали о том, что разные люди в разных странах в разные эпохи верили по-разному и тем не менее жили прекрасно. Твоя голова забита греческими богами, римскими законами, западными учеными и движущимися по своим незыблемым орбитам звездами. Ты думаешь, цивилизация воцарилась везде. Ты уверена, что в тех краях, про которые тебе ничего не известно, то же самое. Ты не испытываешь страха перед хаосом, способным разрушить нашу жизнь и живущим в большинстве из нас. Ты не имеешь ни малейшего представления о жизни других людей. А большинство испытывает смертельный ужас при мысли о безбожном внешнем хаосе, который только и ждет, чтобы поглотить нас. Я даже не имею в виду неграмотных и суеверных бедняков, не познавших с младых ногтей, кто такие Сенека, Боэций или что такое алгебра. Я говорю о тех, кто вырос в тени войны. Обо всех, кто вырос до наступления столь редкой мирной эпохи и не в стенах уникального дома, из которого ты имеешь счастье происходить. Я говорю обо всех, кто старше и менее счастлив, чем ты. Я говорю о людях, подобных нам с твоим отцом.
— Но вы с отцом ученые люди! Вы знаете все то, что знаю я, и намного больше! — в отчаянии воскликнула я, ведь он говорил не о том.
— Да, но мы не были воспитаны в этом, вот в чем разница. — Джон говорил так уверенно, что я запнулась. — Мы выросли в мире, где не было ничего, кроме страха тьмы. Где смерть поджидала за каждым углом. Когда Лондон в любой момент могли окружить войска и солдаты могли повесить любого мужчину, изнасиловать любую женщину, поднять любого младенца на штыки и поджечь любую церковь. Когда книги были заперты в монастырях и нашей последней надеждой на спасение оставалась единая истинная церковь и священники, являвшиеся посредниками между нами и Богом. Разумеется, как только наступил мир и появился досуг, наши ровесники увлеклись новым учением и новой свободой мысли. Но мы не забыли страха, в котором выросли. Он сохранился в умах. И мы не можем радоваться, когда поднимают руку на церковь. Ты не можешь ожидать от нас этого.
Он замолчал, ожидая моего согласия. Но я упорствовала, хотя его уверенность постепенно наводила меня на мысль, что я увидела только одну сторону проблемы.
— Но отец, Эразм, все вы привыкли говорить об испорченности церкви, — заскулила я. — И никого из вас за это не посадили на цепь. Почему же так страшно, когда несколько сапожников собираются на молитву в дубильной мастерской?
Он терпеливо вздохнул.
— Это уже не просто несколько сапожников, не просто несколько молящихся, Мег. Не просто застольные шутки про священников, погрязших в грехах и торгующих индульгенциями. Дело зашло намного дальше. Сейчас осаждают Бога и Его церковь. В Германии толпы крестьян в ярости опустошают земли, сжигают храмы и убивают верующих. Мошенники-монахи нарушают обет целибата и женятся на монахинях, поклявшихся быть невестами Христу. Нам всем угрожает древний хаос, ужас, которого ты никогда не знала. Даже если ты все понимаешь, тебе трудно увидеть опасность в тихой Англии, но всякий, кто бывал в последние годы в Европе, заметит признаки нависшей над христианством тьмы. Это может случиться и здесь. И твой отец имеет полное право на борьбу. Нет лучше полководца, который повел бы нас на войну с еретиками, ведь именно этот ученый и дворянин воспитал нас, именно этот самый добрый, самый тонкий, великодушный и мудрый человек. Поэтому ты никогда не заставишь меня поверить в то, чего испугалась, — что ему может доставлять удовольствие причинять боль. Тебе нужно отказаться от этой мысли. Она не имеет оснований. — Его уверенность оказалась сильнее моей. Его преданность отцу заставила меня устыдиться. Я опустила глаза. — Все проще, чем ты думаешь, Мег. Мы с тобой найдем свое счастье. Теперь мы не одиноки. Но нужно делать, как он говорит. Нельзя отвлекать его. Он ведет войну на нескольких фронтах. Опасны не одни сапожники. Есть кое-что и похуже. Ересь поднимает свою отвратительную голову повсюду — даже при дворе.
Он повел плечами и обернулся к двери, явно не желая дальше без разрешения оставаться в частных комнатах отца. Когда мы вышли на свет, он снова взял меня за руку и поведал великую тайну короля.
«Генрих VIII любит некую придворную даму. Генрих VIII, который любит некую придворную даму, веселится при дворе, который уставлен розовыми беседками и залит канарскими винами. Там танцы до рассвета, мелькание ног, глубокие декольте и кровати с балдахинами и пуховыми подушками. Кажется, двор создан для любви. Генрих VIII так влюблен в придворную даму, которая непреклонна ко всем мольбам пощадить короля в какой-нибудь розовой беседке или на пуховой кровати при дворе, который создан для любви, что хочет избавиться от королевы и жениться вторично.
Король — сверкание золота и роскоши. Для него не существует „нет“. Его одинаково мучают любовь и Книга Левита. „Если кто возьмет жену брата своего: это гнусно… бездетны будут они“, — говорит Левит. Но король читает в книге Левита то, что хочет прочитать, и, желая избавиться от королевы, припоминает, что когда-то давно королева, будучи еще ребенком, в течение нескольких месяцев считалась женой его брата, короля Артура, который тогда тоже был ребенком, а потом умер.
Первый брак королевы начал беспокоить короля только с тех пор, как он захотел вступить во второй. Тогда никто и ухом не повел, поскольку папа официально заявил: порожний брак детей не считается священным божественным союзом. Но теперь король полон сомнений. И, исполняя все прихоти благоухающей девушки с острым подбородком, очаровательным изгибом шеи и глазами ведьмы, он думает, накажет ли его Господь за греховный брак, не дав сына.
Королева Екатерина, благочестивая, образованная испанка сорока с лишним лет, имеет влиятельных друзей при дворе и по всей Европе, но за двадцать лет, проведенных в постели короля, может предъявить всего одну юную дочь. И она тревожится.
А ее соперницу, хорошенькую остроумную элегантную Анну Болейн, окружила свора тщеславных выскочек, тех придворных, которые, сплотившись, составляют „угрозу“. Они сводят ее с королем, прячутся за портьерами, подмигивают и даже не пытаются скрыть лихорадочный блеск в глазах».
