Ая опять замолчала. Собиралась с силами, которых почему-то совсем не чувствовала. Слёзы текли непрерывными ручьями, на вороте футболки, расползаясь, темнело мокрое пятно, но она и этого не чувствовала.

Костя не дышал. Он и не жил, пожалуй, в тот момент.

— Один, приличный на вид, твой друг… он так себя называл… предложил мне погасить долг сексом… я отказала… он влепил мне пощёчину и сказал, что придёт завтра. А потом… позвонил отчим и сказал, что ты не вернёшься, что ты ему сам об этом сказал и… он платил тебе, чтобы присматривать за мной… что всегда всё знал, даже то, во что я была одета… что я была для тебя обузой, и ты рад был избавиться от меня и скоро женишься… посоветовал проверить почтовый ящик, а там оказалась фотография, где ты… кого-то… она была красивой, с длинными волосами. Я плохо помню остальное. Откуда-то взялась водка, много, и я пила её, а она всё никак не могла закончиться… и курила… сигареты тоже… я не помню… проснулась голой, в одной постели с тем, кто предложил переспать, и мне стало так паршиво… в сотню раз паршивей, чем после звонка отчима… я постаралась встать, увидела кровь и… меня вырвало, а этот… мужчина… он оставил мне деньги. Когда пришёл ещё один, я смогла заплатить. Мне хватило той суммы, чтобы заплатить и второму, но потом… потом опять пришёл тот, что меня… и… это случилось снова, а потом другие…

Раздались животные звуки. Костя ничего, кроме стойкой, выбивающий виски, пульсации не ощущал, а кровь заледенела будто. И виски заломило.

— Я с тобой, милая, — повторил тихо, но твердо. — Держись за меня.

— И вот, однажды… я проснулась и поняла, что бегу по кругу, и меня засасывает воронка пьяного безумия и грязи, болота, из которого не выбраться. До меня дошло, что ты действительно не вернёшься, и я… я вдруг захотела убежать. Мне было все равно куда, главное, подальше отсюда и туда, где меня никто не знает, где я смогу отмыться и все забыть. Но… мне не дали уйти. Тот, кто лежал рядом, — Ая выпустила из себя громкий, рваный, натужный выдох, — очередной кредитор… показал, что мои желания ничего ни для кого не значат. Он оттр*хал меня так, что я рада была выброситься из окна, если бы смогла до него доползти. Бил и тр*хал, тр*хал и бил. Вливал в меня водку, поливал ею, смывая кровь, а когда я очнулась… не знаю, сколько прошло времени… не смогла открыть глаз. Пока ползла до двери, на ощупь, «отключалась», наверное… долго ползла… или мне так только казалось… и ещё казалось, что за мной по полу тянется след из дешевого бухла и спермы, что во мне не осталось ни капли даже собственной крови — всё чужое, искусственное, разлагающее мое тело. Я оставляла за собой слизь, уменьшаясь в размерах. Не осталось ни единой причины, ради которой стоило меня любить, выбрать меня ради чего-то хорошего, светлого, ради которой… я возненавидела тебя за это. И захотела воздуха: другого, абсолютно не связанного с тобой. А может, я просто захотела жить.

Костю перестали рвать на куски её признания. После «мне не дали уйти» отказали все болевые точки, и он, как ни странно, почувствовал себя прежним. Хладнокровным и расчетливым с*киным сыном, наполненным доверху ледяной яростью. Она не жарила его тело, не горячила мысли, она помогала ясно видеть то, о чём рассказывала Ая и понимать, что он убьет тех ублюдков. Каждого. По отдельности. Выдавит глазные яблоки, вырвет глотку, достанет сердце, отрежет х*й и бросит рыбам.

Он не будет спешить. Спешить в этом деле нельзя. Он сделает всё тщательно, красиво и со вкусом. Вкус будет незабываем. Рыбы подтвердят.

— Ты никого не описала.

— Да? — Ая потерла мокрое пятно, ощутив, наконец, влагу. — У первого был шрам на верхней губе. Будто кусок кожи в форме треугольника вырвали. И глаза разные. Зелёный и голубой. А тот, кто последним был… я плохо помню, но у него, кажется, нет одного пальца на руке, а на второй — наколка: знак бесконечности, но с какой-то надписью.

— Где именно?

— На предплечье. Да, на правом.

— А палец, какой отсутствовал?

— По-моему, большой.

Косте всегда везло. Последнего он знал.

— Милая, я хотел, чтобы ты кое-что запомнила, запиши, если надо, но не забывай никогда. Слушай меня, слушай внимательно. Моя причина — это ты. Вся, до самой последней капли чего бы то ни было. И если ты состоишь из неправильного состава — мне плевать. Для меня любой твой состав — правильный, он бальзам для меня. И именно в нём растет наш ребёнок. Успокойся, Голубоглазка, не плачь больше. Я вобрал всю твою боль, каждая её точка — на моих запястьях. Не сомневайся. Я смогу найти любое противоядие от всех несчастий. Все мои мечты — светлые и связаны лишь с тобой, сцеплены, спаяны намертво. Когда я вернусь, я докажу тебе это. Буду ползти за тобой на голом брюхе, не останется сил в руках — зубами буду выгрызать путь. Всё будет хорошо, моя ласточка, я все исправлю. Ты главное, верь и береги малыша. Ты сильная. Вспомни, как уделала меня.

С каждым словом в сосуды вливалась живая вода. Становилось тепло, и слёзы высыхали, как по волшебству. Никто не говорил с Аей так, как Костя, и сама того не желая, она начинала впитывать его слова всем нутром. Стало легче. Права была Василиса.

— Ты куда?

— В одном месте появилась потребность в мясниках. Моё хобби. За это время ты успеешь налепить целую морозилку пельменей.

— А ты надолго?

— Разделаю несколько туш и сразу обратно, так что… принимайся за дело.

— Подожди!

— Жду.

— Ты… я чувствую себя не так, как раньше.

- Ты даже представить не можешь, что творится со мной.

Костя попросил друзей присмотреть за Аей и уехал. Как бы Соплев не уговаривал составить компанию, Костя не мог взять друга с собой. Это было дело личным. Настолько, что даже лучших друзей не терпело.

Он решил начать с подонка, от рук которого ползла его девочка, ничего не видя, и который носил кличку Четырехпалый. Раньше этот ублюдок жил в неблагоустроенном коттедже на восемь квартир. Коттедж был названием в народе, на самом же деле — обычный дом из силикатного кирпича. Ни центрального отопления, ни водопровода, разве что толчок, в которое, чтоб говно уходило, нужно было не одно ведро воды влить.

*****

Подъехав, Костя осмотрелся. Убогая территория: дровяные сараи во дворе, хлам, разруха, а посреди этого — детская площадка. Песочница, песок в которой лежал тонким и плотным слоем, горка с протертым спуском и качели, на которые страшно было посадить ребёнка, до того хлипкими выглядели. Одним словом, не двор, а пародия.

Костя залез в бардачок, достал эластичные бинты и кастет с неровным, похожим на языки пламени, острым лезвием. Стал «оформлять» кулаки, держа руки на бедрах, чтобы особо любопытным было не видно, чем он занимается. Движения были знакомыми, привычными и несмотря на перерыв, уверенными и чёткими. Костя даже не опускал глаз, все так же «ощупывая» территорию и окна коттеджа и чувствуя, как холодное спокойствие разливается по телу, вытесняя адреналин.