7-го было новое дело на левом крыле, стоявшем под начальством Суворова, которого князь Потемкин прозвал Кинбурнским и который был в отчаянии от того, что был принужден служить под его начальством. Турки сделали вылазку на эту часть. После обеда Суворов был пьян[35]. Он атаковал турок и без всякого порядка и мер предосторожности преследовал их до самых окопов, где был встречен таким градом артиллерийского и мушкетного огня, что потерял много народу. Тогда он стал отступать. Турки всё время с успехом преследовали его[36] и изрубили большое количество лучшего его войска.
Я осмелился заметить ему, какие несчастья могут последовать, если он не потребует подкрепления. Он упорствовал и потерял половину своих людей. Редко я видел столь кровопролитное дело. Наконец, откинув его почти до самого его лагеря, турки остановились при виде боевого ряда и закончили эту бесполезную бойню, виновником которой был Суворов да еще неправильности укреплений, на протяжении окопов, не имевших взаимного отношения и таким образом дававших туркам возможность ежедневно делать нападения, стоившие нам больше народу, нежели им. Принц Ангальт, принц Линь и я всё время горевали по поводу ошибок, лишавших армию столь драгоценных солдат; но не было никакой возможности убедить князя Потемкина изменить свою систему: он рассеивал редуты, не образуя правильных траншей, растягивал войска и не шел вперед.
9-го августа, утром, показался сильно увеличенный флот капитан-паши. Он стал на якоре у острова Березани. 12-го, 18-го и 19-го он увеличивался еще и настолько приблизился к легким судам и плавучим батареям откосов вала, над которыми князь Потемкин разбил свои собственные палатки, что ему пришлось их отодвинуть. Я предпочел бы несколько бомб этому неприятному бегству и чувствовал бы себя прекрасно, но турецкие суда не причиняли нам никакого вреда. Мы всё надеялись, что севастопольский флот явится атаковать турок под Березанью, что эскадра Поля Джонса в Борисфене присоединится к ней и мы увидим морской бой. Но севастопольский флот так и не появился, и турки не испытали урона, кроме того, который им был нанесен принцем Нассау.
Время с 20-го по 29-ое было употреблено на постройку четырех новых редутов от левого к правому крылу без сообщений между ними; чтобы подойти к каждому из них, приходилось проходить как бы сквозь строй, они были построены открыто, на плоской равнине степей, таким образом, что во время перехода ядра плясали вокруг любопытных и всегда несколько человек оставалось на поле.
29-го, за столом у князя Потемкина, мы услышали очень живую перестрелку; в то же время явился офицер и объявил, что генерал Кутузов, командовавший траншеей, смертельно ранен в голову[37]. Князь послал принца Ангальта, бывшего с ним, принять командование. Я встал, отправился за своим конем и поехал к первой траншее с принцем Ангальтом, спешившим, как и я, прибыть к месту. Никогда еще турки не делали вылазки с подобной яростью. Я должен признать, что в этот день я видел самое большое колебание в русских войсках, в особенности между офицерами. Турки завладели первой батареей, расположенной против их окопов, взяли обратно мечеть, которую казацкий полковник Платов[38] отнял у них накануне, и атаковали с такой яростью, которая грозила снести и разрушить все укрепления (по правде сказать, очень неверно сооруженные), устроенные против них.
Принц Ангальт находился в полном замешательстве, и многих офицеров не хватало на посту. Я заметил ему, что если мы не пойдем тотчас же в штыки, мы упустим время и нам не остановить будет успеха неприятеля. «Вы правы, — сказал он мне, — но в данное время в наших войсках слишком много колебания, и я не осмеливаюсь на эту попытку. Поручаю вам укрепить эти два батальона и, как только я увижу, что вы готовы, я вам дам знак к атаке». Только что он окончил эти слова, как в пятнадцати шагах от нас в нас выстрелил турок; пуля слегка коснулась правой руки принца Ангальта, стоявшего против меня, и попала мне в верхнюю часть левого плеча[39]. Я не упал, но не в состоянии был оставаться на поле. У принца Ангальта не было времени поддерживать меня. Я потащился назад, сказав ему, что немедленно вернусь, лишь только сниму мундир и дам перевязать рану. Из дружбы, из привязанности к принцу Ангальту я очень беспокоился о его положении и обещал сделать невозможное и вернуться к нему через несколько минут; однако принц Нассау положил конец его бедственному положению. Он стоял у борта на своей яхте и видел, как толпа неприятелей бросилась в атаку. Он немедленно двинул вперед канонерские шлюпки, которые напали с фланга и уничтожили всё, что было под рукой. Турки, теснимые убийственным огнем, благодаря разумным и деятельным распоряжениям принца Ангальта, вернулись в свои окопы, потеряв много народу. Наши потери были также значительны[40], но нельзя вычислить, до чего бы они дошли без участия принца Нассау, которое он принял по собственному побуждению.
В продолжение десяти дней я не мог ни пользоваться своей рукой, ни сесть на коня, но так как ничего не было сломано, то рана, беспокоившая меня два месяца, в сущности, только на первые 10 дней лишила меня моей обычной деятельности[41].
В ночь с 30 на 31 полевые орудия батареи были обращены в осадные. Турки, подозревавшие, что дело, бывшее накануне, заставит нас быть настороже и послужит нам уроком, не мешали землекопам ни в чём; они исправляли, что было у них испорчено, и предоставили нам исправлять свое, ни в какой мере не препятствуя нам. Это спокойствие продолжалось две недели, и только несколько залпов, которыми князь Потемкин забавлялся от времени до времени, производя их по городу одновременно из всех батарейных пушек и бомбами, в час вечерней молитвы, для которой турки, по своей религии, бросают всякого рода занятия, напоминали нам, что мы осаждаем город.
Все ломали себе голову по поводу небрежности князя Потемкина[42], а ревностный принц Нассау оставался на своей яхте в полном бездействии, предаваясь размышлениям и придумывая план атаки города, благодаря которому он, по его мнению, немедленно мог бы завладеть им. Он сошел на берег и сообщил мне свой проект. Главная суть атаки заключалась в высадке на берег двух тысяч человек под нижней батареей города со стороны лимана, названной батареей Гассан-паши; он взял с меня слово руководить высадкой. Я считал это дело очень трудным, так как батарея состояла из 24 орудий в 36 дюйм, не считая маленьких орудий на уровне воды, окружавших её подножие; но я был слишком польщен выбором принца Нассау, чтобы возражать ему в чём-нибудь по этому поводу. Представив свой план князю Потемкину, он умолял его сделать рекогносцировку батареи Гассан-паши на лимане, которую ему удастся сделать с тем большей безопасностью, что спокойное состояние турок в продолжение двух недель позволяло настолько приблизиться к ним, как нельзя было бы рискнуть этого сделать ранее ради простой рекогносцировки.
Князь Потемкин согласился, и 16 сентября после обеда он сел в двадцатичетырехвесельную шлюпку, взяв с собой принца Линя, принца Ангальта, принца Нассау, управлявшего судном, и меня. Сначала мы на довольно большом расстоянии объехали батарею Гассан-паши, а затем, чтобы лучше объяснить свой план, принц Нассау подошел на ружейный выстрел и, остановив шлюпку, стал рассматривать подробности. Турки дали нам спокойно всё рассмотреть, но в тот момент, как они заметили, что мы собирались повернуть и уйти, они открыли ужаснейший огонь пулями, картечью, бомбами из всех родов орудий — на нас посыпался целый град — и в то же время турки, приготовившиеся, по-видимому, во время нашей прогулки, бросились в большом количестве к судам разных величин, с намерением атаковать и неизбежно взять нас в плен, так как мы были беззащитны. Князь Потемкин, сидя один на кормовой банке, со своими тремя орденскими звездами на виду, держался поистине с поразительным по благородству и хладнокровию достоинством. Только принц Ангальт казался обеспокоенным важным событием, которое могло изменить всю его судьбу и вероятный исход которого представлялся ему перспективой через неделю очутиться в Константинополе.
