Зима проходила, а прелестный дом графа Сегюра, общество, представления в Эрмитаже и любовь заполняли всё мое время, каждый миг. Часто я проводил вечера с графом Сегюром, графом Кобенцлем и принцем Ангальтом у г. Мамонова, фаворита Императрицы. Это был бы отличный человек, если бы положение его не было унизительным; должность его, возвышенная до должности почетной, исправление которой было столь же странным, сколь достойным презрения, эта должность давала ему, как и многочисленным его предшественникам, чин, первенствующее положение и все почести при дворе, где он жил и где он содержался за счет дома Императрицы

Любовь, которую возвещал взгляд, которую неловкость могла отнять и которая поддерживалась ловкостью или силой, всегда вела к несметному богатству и знакам отличия. Тому, кто был облечен всем этим, она обеспечивала снисхождение и презрение, и даже те, которые не могли понять чудовищности скандала и безнравственности, никогда не колебались склониться перед идолом, который Императрица покрывала своим величием. Почитая Императрицу во всём, не чувствовали никакой брезгливости выразить благоговение перед её вкусом, её выбором и даже предметами её страсти. Мамонов оправдывал эту страсть своею любезностью, вежливостью и красивым лицом. И всё из преданности и уважения к Екатерине II, считавшиеся с её министрами государства, не краснея, считались и с министрами её удовольствий. Однако по тому, как за ними ухаживали, можно было узнать степень благородства или низости каждого фаворита.

Существует особого рода относительная снисходительность, в которой нельзя дать себе отчета, но которая управляется тактом, характеризует почтением то или иное лицо, в то время как скромная и прямая покорность характеризует других. И нужно сознаться, что большая часть принадлежала к последнему разряду.

Мамонов тогда уже доживал свои последние дни при дворе, а никто (менее всех Императрица) этого не подозревал; он питал тайную страсть к княжне Меньшиковой[72]; спустя несколько месяцев он бросился к ногам Императрицы и признался ей. Жестоко оскорбленная, но слишком гордая, чтобы жаловаться, она согласилась на его брак, венчала его в своей дворцовой церкви и, осыпав его благодеяниями, удалила от двора.

Почти все жалели о нём, потому что он не до такой степени, как многие другие в его положении, доводил наглость и заносчивость. Между тем я сам видел раз, как он промедлил снять карты, играя с Императрицей, для того, чтобы приказать пажу поправить воротник, нисколько не извиняясь. Она говорила со мной во время его туалета, а затем продолжала игру, по-видимому, не удивляясь его поведению. Как и следует ожидать, наглость князя Потемкина во всех отношениях была еще больше, благодаря оттенкам близости. Чтобы обозначить степень этой наглости, я должен сказать, что однажды утром князь, принимая вельмож двора, как он это обыкновенно делал в то время, когда вставал, явился среди них (у всех ленты были поверх мундиров) с растрепанными волосами, в большом халате, под которым не было брюк; в это время камердинер Императрицы пришел сказать ему несколько слов на ухо, он тотчас же запахнулся, поклоном отпустил всех и, проходя в дверь, которая вела в собственные покои Императрицы, отправился к ней в этом простом одеянии.

Весна приносит перемены в развлечениях, как и во внешнем виде Петербурга. Таяние снегов, ледоход на Неве и мягкость воздуха причиняют чрезвычайную, прекраснейшую перемену. Время, когда ночи едва заметны, заставляет испытывать очень странное ощущение: не знаешь, как распределить 24 часа, и в занятиях дня испытываешь нечто неопределенное и волнующее. Удовольствия, прежде ограниченные дворцом, теперь происходят вне дома: прогулки, народные игры на общественных площадях, сражения на воде и прогулки по реке, в нарядных лодках, представляют приятный вид. Большинство вельмож занимает дачи по дороге в Петергоф, а Императрица в это время года живет в Царском Селе, в 18-ти верстах от города. Она собирает там всех особ, которые составляют её общество в Эрмитаже, и приглашает к обеду тех, которых отличает своею благосклонностью. Едва начался для меня этот новый образ жизни, как отъезд князя Потемкина в армию был назначен в ближайшем будущем. Я стал с нетерпением ждать его. Бедствия последней кампании были забыты. Я чувствовал себя больше не на месте.

10-го мая князь объявил мне, что берет меня с собой, и сказал, чтобы я был готов ехать с минуты на минуту. Я отправился в Царское Село и Павловск проститься с Императрицей и великим князем. Государыня после обеда велела мне войти в кабинет, где я четверть часа оставался с нею наедине. Я не могу повторить все те любезные выражения, которыми она пользовалась, обещая мне счастье и успех, и я оставил ее, тронутый любезностью, которой она сопровождала свои пожелания.

Отряд Каменского[73] в течение апреля уже одержал одну победу, где трое пашей были взяты в плен. Граф Стединг, швед[74], известный во Франции одновременно с Ферзеном, тоже только что потерпел поражение в Финляндии[75]. Императрица говорила со мной о нём, спрашивала, знаю ли я его лично и что я о нём думаю. Когда я ей повторил всё то хорошее, что слышал о нём во Франции, она мне сказала: «Я сообщу это тому из моих генералов, который одержит победу над ним. Приятнее иметь дело с достойным человеком, и я ему доставлю это удовольствие».

Это была тонкая любезность, свойственная Императрице, которая оправдывала усердие и восторг, с которыми ей служили.

Подробности об армии. — Недоразумения между русскими и австрийцами и медлительность Потемкина. — Дама — полковник Воронежских гусар, а затем Тульской инфантерии. — Капитуляция Бендер, поручение автору занять их. — Посещение фельдмаршала Румянцева. — Отпуск, взятый, чтобы отправиться во Францию.

Мне хотелось, отправляясь в армию, ехать по Московской дороге, отчего путь не удлинялся. Однажды я уже пропустил случай видеть этот удивительный город, но и на этот раз явилось то же препятствие: князь Потемкин не хотел этого; он настаивал на том, чтобы я ехал с ним, и мне пришлось уступить ему.

17-го мая я покинул Петербург, я расставался с графом Сегюром не без сожаления и признательности за всю его любезность. Три месяца, проведенные мною в Петербурге, пролетели для меня как три дня; однако не потому, чтобы мне приходилось видеть что-нибудь новое в способе времяпрепровождения; удовольствия русских происходят скорее от желания подражать, чем от склонности характера. Кажется, будто они стараются веселиться по обычаю столиц, но не по собственной склонности. Они как будто говорят: «Будем делать то-то и то-то, потому что это делается в других местах», иначе они, вероятно, и не подумали бы об этом. Русский ум во всех отношениях склонен больше к подражанию, но нисколько не к изобретательности, ни к первенству какого-либо рода, как я, впрочем, кажется, уже сказал выше.

В Дубровне я примкнул к князю. Оттуда я сопровождал его в Могилев, Кременчуг и Елизаветград, где мы провели три недели, в течение которых князь, его дежурный генерал Рибас и я сделали объезд Херсона, Очакова и берегов Ингула.

Когда мы возвращались из этого маленького путешествия, у меня с князем был очень оживленный разговор о делах Франции. Он разразился бранью против политики кабинета и против всего, что там происходило в то время, и указал мне причины своего нерасположения к Сегюру, которое он выказывал за последнее время нашего пребывания в Петербурге. Он, по его мнению, давал мне доказательства двуличности Франции, с которой она относилась к России, тайно оказывая помощь Турции; набросился на уже собранные Генеральные штаты и кончил мыслью, что если я попаду в плен, то Франция не посмеет меня потребовать обратно, из боязни компрометировать себя, что она находится в упадке и что на её нечего больше рассчитывать. Я успокаивал его относительно такого мнения, не отрицая, что Франция находится в положении жестокого кризиса, но я старался возбудить в нём надежду, что результатом Генеральных штатов явится большая устойчивость авторитета короля и тем больше власти у него будет открыто принять систему, к которой он чувствует склонность и к которой склоняется и кабинет.