Характер и ум князя Потемкина и графа Сегюра в образе толкования дел не всегда согласовались. Князь находил, что Сегюр судит слишком мелочно, и я согласен, что относительно внешней формы он был прав, и я имел тому некоторые доказательства. Если мне когда-нибудь в жизни и приходилось жаловаться на князя Потемкина, то именно за его нерасположение к графу Сегюру.

Мне пришлось как-то при одном обстоятельстве видеть, как князь странным и шутливым образом отмстил графу Сегюру за кое-какие дипломатические его поступки. У него было совещание с графом, которым он остался недоволен. Отношения обоих дворов не могли быть прямыми; они касались того, чтобы Франция повлияла на Австрию в смысле увеличения усилий против турок или чтобы она вредила им, пользуясь своими коммерческими отношениями. Но на этот раз граф Сегюр плохо ответил или плохо затуманил свой ответ, и князь был очень раздосадован; он велел своему шуту (по старинному обычаю они существовали в России еще во многих других домах) пересмеять его. Шут этот сначала очень ловким образом уверил его, что умеет угадывать самые секретные депеши всех держав, понемногу стал открывать действительное состояние переписки и наконец рассказал графу содержание депеш, полученных в последний раз от его двора. Князь смеялся над своим шутом, а граф Сегюр бледнел от злобы и смущения. Он покинул князя в очень заметном нерасположении и не являлся к нему до тех пор, пока князь сам, кокетничая, не постарался снова сблизиться с ним. Они часто дулись друг на друга, но я думаю, граф Сегюр мог бы избежать этого, если бы толковал дела шире, не обращая внимания на мелочи, которых граф не понимал. Однако любезность графа Сегюра подкупала князя и успокаивала его, что и не удивительно. Так как, по своему положению, я не мог жертвовать одним ради другого, мне пришлось стать жертвой одной из их распрей. Был издан указ о милостях за дело при Очакове. За несколько дней до обнародования его князь прислал ко мне одно лицо своего штаба, которому он особенно доверял, чтобы узнать от меня лично, чего бы я желал. Мне не пришлось долго колебаться ответом: единственно, чему я придавал значение, были те милости, которыми осыпали меня Императрица и князь; я мог вернее всего добыть их, командуя в ближайшей кампании; этого мне только и нужно было.

Этот офицер уверил меня, что князь Потемкин не хлопотал о Георгиевском кресте степенью выше того, который мне пожалован был за мое поведение во время приступа, что он сам видел меня в списке и что в следующее воскресенье при дворе я буду им пожалован. После обычных выражений благодарности и возражений лицо удалилось. С того дня до следующего воскресенья, выслушивая уверения каждого лица, в городе и при дворе, я узнал общее мнение о том, что получу на шею крест, который ношу в петлице. Но по досадной случайности, в это самое время у графа Сегюра с князем накануне указанного дня была опять схватка из-за дел, и когда я явился ко двору, Императрица, вся Царская фамилия и все присутствовавшие, в смущении и удивлении, поздравляли меня с обещанием, что я получу командование, но ни слова не сказали при этом об ордене. Сознаюсь, что в душе я был обижен, но общий разговор настолько облегчал мое положение, что я сохранил вид вполне покорившегося человека, и никто не заметил, что я испытывал.

После посещения двора я возвратился домой, где принц Ангальт-Бернбург, под начальством которого я заслужил милость Императрицы, уже ждал меня. Он был более обижен и задет, чем я; граф Сегюр был оскорблен; из нас троих я спокойнее всех относился к этому случаю. Принц Ангальт сказал мне, чтобы я решил, как ему поступить, что статуты ордена дают ему право жаловаться в капитул и что мне стоит только решиться, и успех будет неизбежен. Я заметил ему, что если это так, то тем дело сомнительнее, что насиловать руку князя Потемкина законом — значило бы поссориться с ним навсегда, что я удовлетворен общественным мнением и что я решил оставить всё, как оно есть. Я еще отметил, что будучи иностранцем, я ни на что не имел права и что единственным удовлетворением для меня было чье-либо ходатайство без всяких требований.

Принц Ангальт согласился со мной, но граф Сегюр стоял за объяснение его с князем. Так как время было уже упущено, то я не заботился больше об этом. Но Сегюр заупрямился, и объяснение состоялось. У него произошла настоящая ссора с князем, относительно которого я лучше знал, что он никак не объясняет себе своего образа действий. Граф Сегюр разошелся с ним, раздражив его и ничего не исправив, что я и предвидел. Я положил конец этому тягостному положению, сделав равнодушный и удовлетворенный вид, что мне вполне удалось. Я оказывал князю Потемкину то же почтение, что и прежде; он по-прежнему заботливо и внимательно относился ко мне, и о случае не было больше речи. Мое самолюбие было тем более польщено в этом отношении, что все знали, что я стал лишь жертвой временного недовольства Францией или её министром, но что мнение Императрицы и князя от этого не стало менее благоприятным для меня, и я получал всё новые свидетельства общего расположения за то, что не обратился ни с какой дальнейшей просьбой в капитул.

Великий князь, ненавидевший князя Потемкина, думал, что он мог позволить себе дурно отзываться о нём, уверенный, что я охладел к князю из-за последнего случая, но на все его нападки я возражал таким образом, чтобы он мог заметить, что я никогда не терял чувства благодарности. Я не мог, однако, отказать себе в шутке в ответ на один из его вопросов, обращенных ко мне: «В какой главе книги г. маршала Вобана вы прочли, что для взятия города следует во время осады иметь при себе племянниц?» «Может быть, в главе о роговых изделиях, — ответил я. — Впрочем, они там не необходимы». Он окончил разговор, в котором я оставался верен князю, лестным для меня комплиментом: «Я вижу, что у вас единственный способ мстить за несправедливость — это искать случая, который дал бы возможность пожаловаться на новую несправедливость; ну, так следующая кампания даст вам такой случай».

Я был приглашен посмотреть на учение двух батальонов великого князя, которыми он сам командовал, а несколько дней спустя он пригласил меня на обед в своем маленьком загородном доме, в Павловске[70]. Вблизи великий князь похож был на прусского майора, преувеличивавшего для виду все мелочи и подробности службы, не заботясь о цели, к которой можно бы подойти более просто. У себя за городом он был похож на доброго гражданина, хорошего мужа, хорошего отца семьи, без притязаний, и только там он выигрывал. Однако иногда в присутствии двух, трех человек, которых он больше любил, он выказывал склонность к жестокости и мстительности, которые их пугали. Принц Ангальт, к которому он питал самое дружественное доверие и приязнь, слышал, как он сказал раз: «Я покажу этим несчастным, что значит убить своего Императора!» (он намекал на смерть своего отца). Великая княгиня[71] умеряла его жестокость, но не могла успокоить его относительно этой мысли, выводившей его из себя. У неё был нежный и добрый характер, долгое время приносивший пользу её мужу. Императрица знала это и выражала ей свою признательность изысканной внимательностью. Принц Ангальт в то время несколько раз говорил мне: «Будем счастливы в этой стране во время существующего царствования, но когда оно окончится, удалимся, так как неудобно будет больше оставаться в ней».

Я никогда не видел Петергофа, любимой резиденции Петра III, а не был там, чтобы не пришлось сказать об этом Императрице, которая часто спрашивала меня, что я видел нового. С воспоминанием об этом месте естественно невольно связывалось в ней тяжелое чувство; из внимания к ней за её милости я щадил это чувство. Её любезной заботливости, с которой она часто направляла мои поездки, я обязан тем, что мне так и не удалось видеть Кронштадта, одного из интереснейших мест; сколько раз я ни назначал дня, в который хотел ехать, она каждый раз требовала отложить поездку до тех пор, когда лед пройдет, чтобы я лучше мог судить о порте; но мой отъезд из Петербурга наступил внезапно, так что я не был вовремя предупрежден и не мог уже пополнить знакомства со всем тем, что Петербург представляет любопытного.