Принц Линь, равнодушный к опасности, с самодовольным видом косился одним глазом на батарею, а другим наблюдал за принцем, старался смехом выразить свое презрение к происходившему, презрение, которого он не мог ощущать в действительности. У принца Нассау, ответственного за все последствия этого предприятия, был расстроенный вид; он возбуждал, подгонял гребцов, грозил им и готовился к самой гибельной катастрофе. Что касается меня, столь малоопытного, то я не мог представить себе никакого средства избежать беды и стал соображать: если меня сначала отведут в Очаков в столь хорошей компании, то я могу надеяться встретить там сносный прием, а затем, попав в Константинополь, разыскать графа Шуазеля, который, в качестве родственника и французского посла, потребует моей выдачи и позаботится обо мне. Я принял свое решение, наметил будущее и ожидал своей участи.
Между тем крики принца Нассау столь возбуждающе подействовали на силу и устойчивость матросов, что нам удалось немного опередить турок и у нас возродилась надежда на спасение. Князь Репнин, следивший с берега за нами, велел быстро выдвинуть вперед несколько полевых орудий, чтобы защищать нас, куда бы мы ни направились. К нашему счастью, нам удалось наконец стать под защиту наших батарей. Мы избавились от погони турок и сошли на берег в виду 4–5 тысяч зрителей, внимательно смотревших на нас и спокойно обсуждавших опасность нашего настоящего положения и нашу дальнейшую карьеру[43]. Когда миновала опасность и беда была исправлена, об этом больше не говорили; никто не заикался о случившемся перед князем Потемкиным и, в особенности, перед принцем Нассау. План его, как можно предполагать, вылетел из головы в пылу огня, и никто даже не спросил, зачем, собственно, мы ездили.
Турки, выведенные из спокойного состояния, в ту же ночь, в полночь, сделали вылазку, направленную на крайнюю левую батарею, под начальством Салунского, командира арнаутов.Я участвовал в деле, но оно не представляло ничего важного: генерал Самойлов, племянник князя Потемкина[44], главный начальник этой части, человек храбрый, подкрепил пост, открыл смежную батарею и отбросил турок. Дело обратилось в сильную канонаду, длившуюся три часа, и не причинило нам никакого урона, кроме того, что поколебало наши брустверы (едва защищенные от пуль).
Принц Линь высказал мнение по поводу образа прикрытия наших траншей, что главному инженеру следовало бы быть сусликом (род маленьких желтых крыс, часто встречающихся в этих степях), так как приходилось постоянно всё исправлять, и люди работали в лежачем положении, не имея возможности иначе защититься.
Мороз становился жестоким. Князь Потемкин раздавал войскам много денег, что их развращало, делало требовательными, но не облегчало бедственного их положения. Принц Нассау и принц Линь были в отчаянии от необъяснимой медлительности действий, но от Потемкина никаких разъяснений добиться не могли. Он ожидал, что город сдастся на капитуляцию, каждый день льстил себя этой надеждой; а число больных возрастало, недовольство всё увеличивалось угрожающим образом. Около 20 сентября ежедневно умирало в госпитальных палатках от 40 до 50 человек, а город далеко еще не был настолько стеснен, чтобы можно было предвидеть конец осады. Флот капитан-паши всё еще стоял на якоре у Березани и, при благоприятном ветре, снабжал Очаков съестными припасами, и принц Нассау не был в состоянии препятствовать этому. Фельдмаршал Румянцев[45], завладевший Хотином, не двинулся ни на шаг вперед. Договор между Иосифом II и Императрицей нисколько не исполнялся. Австрийская армия имела несколько несчастных, но затем и несколько успешных дел, в результате с кое-какими завоеваниями; чему же в таком случае можно было приписать медлительность, которая не оправдывалась никаким военным правилом[46]? Принц Линь решился приложить последние усилия, чтобы склонить князя Потемкина к окончанию осады и перейти в армию фельдмаршала Румянцева в случае неудачи попытки. 27 сентября вместо новых способов осады, которые положили бы предел нашему нетерпению, явились новые способы приятного времяпрепровождения. Г-жа Самойлова и г-жа Потемкина,[47] племянницы князя, прибывают в лагерь и устраиваются в палатках вблизи дяди. Это обстоятельство, увеличивая досаду принца Линя и принца Нассау[48], утешило несколько меня. Я как бы отогревался в присутствии этих двух красивых особ, иззябнув в траншее, где приходилось проводить часть дня. Я надеялся, что они не устоят против моего натиска и что на которую-нибудь из них повлияют место и те старания и усилия, которые я прилагал. Я стал терпеливо переносить все бедствия нашего положения и благословлял свою счастливую звезду за ниспосланные мне блага, которым не было примера ни в какой войне и ни в какой армии Европы.
4-го и 5-го октября флот капитан-паши значительно увеличился; насчитывали 87 парусных судов различной силы и величины. Князь Потемкин был очень встревожен этим, но не находил иного способа, кроме общих канонад, от которых не защищали жителей и их дома; но это обстоятельство не могло их заставить сдаться.
6-го я объезжал внешние батареи с одним знакомым, как вдруг, глядя по направлению турецкой батареи, палившей в нашу, за которой я находился, я совершенно ясно разглядел черную точку — ядро, которое ударилось в верх бруствера батареи. Скорее инстинктивным, чем сознательным движением я заставил коня отскочить вправо, и ядро, которое первым своим рикошетом разорвало бы меня, едва коснулось моего бедра. Я видел, как бедро вздулось, подобно мыльному пузырю, который надувают. Я ощутил общую оцепенелость ноги от бедра до ступни, но никакой острой боли не чувствовал и не упал с коня. Знакомый, с которым я был там, медленно отвел меня в лагерь, где меня уложили. Хирург-француз, осмотрев место, затронутое ядром, поврежденное и опаленное им, объявил, что не может узнать, сломано ли бедро, пока опухоль не спадет, на что потребуется, по крайней мере, четыре дня. Я должен сознаться, что ощутил чрезвычайную скорбь, так как предположив даже, что жизни моей не угрожала опасность, всё же я не был в состоянии служить, по крайней мере, продолжительное время и должен был подвергнуться вынужденному покою, который был для меня страшнее самой смерти. Странное дело! Когда хирург-француз пришел ко мне утром, чтобы перевязать мою первую рану, которая еще нагнаивалась, принц Линь, услыхав из своей палатки, что я противился перевязке, чтобы иметь возможность скорее выходить, крикнул хирургу: «Оставьте его! не стоит перевязывать, он скоро будет снова ранен, и вы тогда заодно уж перевяжете обе раны». И точно для того, чтобы сбылось это предсказание, хирург через несколько часов снова появился у меня.
Первые два дня я провел в сильнейшем беспокойстве, так как не чувствовал вовсе ни бедра, ни всей левой ноги, как если бы вовсе её не было; на третий и четвертый опухоль стала опадать, а на пятый хирург мог уже удостоверить, что у меня ничего не сломано, что нужно только много терпения и что со временем к мускулам вернутся их прежние необходимые им способности. Большая тяжесть отлегла от сердца. Я намеревался не позволять себе излишней неосторожности, пока дело осады будет представлять интерес в прежней степени, но как только наступит решительный момент, — преодолеть все препятствия.
8-го октября весь флот капитан-паши поднял паруса и исчез. Это обстоятельство возбудило надежду, что флот покинул эту стоянку или чтобы сразиться с русским флотом, который, может быть, пришел из Севастополя, или для того, чтобы дать возможность сдаться сераскиру[49] Очакова. Каково же было наше недоумение, когда 9-го он вернулся, снова стал на якорь на том же месте и тем самым разрушил все наши надежды.
