Лицо барина покраснело, глаза налились яростью. Он тряс Фрола и уже не мог остановиться.

– Где Авдей, пёс шелудивый? Где прячется этот подлец?

Холоп смотрел на барина чистыми, правдивыми глазами, и у того даже закралось сомнение: может быть, Авдей действовал в одиночку. Он такой – хитрый, опытный, подлец. Но и этот хорош!

– Ах, не знаешь? Скоро узнаешь, узнаешь почём фунт лиха.

Фрол стоял на своём:

– Хоть убейте меня, барин, но ей Богу, не знаю ничего, о чём Вы спрашиваете.

Александр Петрович двумя руками схватил кучера за горло и сдавил его:

– Я задушу тебя, и мне за такую гниду, как ты, ничего не будет.

Фрол отрицательно дёргал головой, не в состоянии произнести и звука.

Барин, трясясь от ярости, продолжал сжимать ему горло и орать:

– Ты у меня сгниёшь на каторге или забрею лоб. В рекруты отдам! Тебе-то на войне турки башку живо-то снесут.

– Что хотите, делайте, только я говорю правду, – наконец, смог сдавленно прохрипеть кучер.

У Александра Петровича опустились руки. Он позвонил в колокольчик, и Фрола увели. Вскоре вернулся исправник.

– Порите, ссылайте, – твёрдо сказал ему Александр Петрович, – там и второй ещё был, Авдей Попов.

– Как второй?! Да это же сговор! Статья совсем другая.

– Так, если того поймаете, я заберу его и сам выпорю.

– Нет уж, уважаемый Александр Петрович. Это дело серьёзнее, чем я думал. Будет следствие.

Действительно, сразу же завели дело. Допрашивали Александра Петровича. Справлялись о поведении Фрола и Авдея, об экипаже…. Не могли дворовые ли взять его тайно, без разрешения барина? Вызывали к исправнику Никодима и чинили ему пристрастный допрос. Он, несмотря на побои, отнекивался. Говорил, что ничего не видел, ничего не слышал, у него, де, своя работа. Боялся худшего. Оказывается, в кучере кто-то опознал одного из разбойников, грабивших проезжие экипажи. Александр Петрович испугался, что доберутся и до него. Тут уж было не до богатства – свою шкуру надо спасать. Он быстро продал «имение», вместе с семьёй Никодима, Миронову, и отправился в Санкт-Петербург к государыне с прошением восстановить его на военной службе.

Однако решения императрицы, относительно его просьбы, пришлось ждать более трёх месяцев. Причём, в свой гусарский полк вернуться было невозможно, не было места, и он получил назначение на край света, в Азов.

Конечно, Александр Петрович навестил в пансионе дочь, но едва узнал её. Девочка вытянулась, похорошела, и, несмотря на казённое платьице, смотрелась красавицей и аристократкой. Особой близости у Залесского с дочерью не было. Да и откуда ей взяться? Столько лет в разлуке! Он спрашивал, она кротко отвечала: «Да, папенька, нет, папенька», и расстались они довольно равнодушно. Но устроить судьбу Лизоньки как отец он обязан. И Залесский отправился на поклон к Барятинским. Для начала явился к самому князю, действительному статскому советнику, в присутствие. Но князь встретил его холодно, на обед не пригласил и, как обычному посетителю, велел изложить просьбу в письменном виде.

Пришлось писать о том, что он совершенно разорён, возвращается на военную службу и просит позаботиться его дочери, Лизоньке, которая доводится князю внучатой племянницей и скоро должна выйти из пансиона.

Прочитав бумагу, князь нахмурился, подумал немного и принял Залесского. В приватной беседе он пообещал, что по окончанию пансиона определит Лизу воспитанницей к одной из двоюродных тёток.

– Ещё не знаю к кому, надо подумать, но за дочь будь спокоен. Служи! Грядёт новая война с турками.

Это было не совсем то, на что надеялся Александр Петрович, но всё же Лизонька будет жить не у чужих людей; по происхождению она знатного рода, а потом, кто знает, может быть, подвернётся хорошая партия, она выйдет замуж и будет счастлива.

Между тем, деньги, вырученные от сделки с Мироновым, таяли на глазах. А ещё надо было купить коня, заказать новый мундир, предстояли и дорожные расходы. Цена лошади для гусар обычно достигала сорока рублей10, мундир – не менее десяти…. Не раз Александр Петрович проклинал своего хитроумного и подлого раба Авдея и думал о том, как пополнить кошелёк. У него был ещё один способ, даже менее опасный, чем разбой. Однако после того, как он проиграл приданое жены, которое предполагалось умножить и отдать за Лизонькой, Залесский поклялся в карты больше не играть.

Степан пробирался на юг, избегая полей с житом, набирающим колос, и теряя счёт дням. Всё чаще леса чередовались с открытым пространством, по которому можно передвигаться только ночью. Опасность быть пойманным усилилась. Усталый, оборванный и голодный он вышел к тракту, вдоль которого тянулась дубрава. Степан сорвал жёлудь. Крепкий. Да и не свинья же он. Хотелось есть, но рано: ел он один раз, в полдень. За пазухой был узелок с краюшкой хлеба. Он время от времени прикасался рукой к этому малому бугорку, что давало ему силы идти дальше. А куда, он и сам не знал, лишь бы не поймали, не запороли до смерти.

Вдруг впервые за долгое время послышались человеческие голоса, много голосов, гам – не различишь слов – и лязг желез. Он спрятался за толстое дерево и стал смотреть на дорогу: гнали заключённых. Но, должно быть, там что-то случилось. Орали конвоиры, возмущались каторжники, разрушая строй, – у них изуродованные лица, ноги в кандалах. Конвоиры, гарцуя на конях вдоль колонны, стреляли по деревьям. Степан убрал голову и приник спиной к стволу дуба. До него донеслись крики охранников:

– Стой! Стрелять буду!

– Держите, держите злодея!

– Стройтесь, псы поганые!

– Кажется, подстрелил, Ваше благородие!

– Если не убил, то ранил. Всё равно подохнет, вошь беспортошная!

– Поспешай! Поспешай!

Этап тронулся. Степан стоял, не шевелясь, пока не стих лязг кандалов. Надо идти и, главное, – незаметно пересечь тракт. Вдруг хрустнула ветка. Он настороженно замер. Показалось? Сделал несколько шагов, наступил на грибное семейство и упал, плашмя, на спину. С трудом поднялся – видимо, зашиб поясницу, и вздрогнул от неожиданности, услышав совсем близко голос:

– Эй, не робей, воробей!

К Степану приближался юркий чернявый парень его лет, весь обросший и похожий на цыгана. На ногах – обрывки цепей.

– Ай, медведь неуклюжий! – весело воскликнул он.

– Ты кто? – напрягся Степан, принимая стойку для защиты.

– Кто, кто? Дед Пихто! Беглый я, – он приподнял ногу, – видишь оковы! Разбить их надо и бежать, пока не одумались стражники. А ты кто?

Степан понял, что парень – его поля ягода, и нет смысла хитрить:

– Тоже беглец. Ушёл от барина.

– Значит, надо вместе держаться. Пошли со мной на Дон! Там воля!

– Воля, – мечтательно повторил Степан.

– Тебя как зовут-то? – продолжил разговор парень.

– Степаном кличут. А тебя?

– А я Фрол. Ну, давай, товарищ, помогай!

Степан нагнулся и попытался руками разогнуть железы на сбитых ногах каторжника, и это ему бы удалось, но Фрол рассмеялся:

– Что ты, руками? Богатырь нашёлся. Да ты камень поищи, у дороги их много. Был бы нож, можно б звенья цепи-то разогнуть.

На удивление Фрола Степан вытащил из-за пояса кинжал с украшенной драгоценными камнями рукоятью и начал им орудовать.

– Откуда такой? – заинтересовался Фрол. Степан промолчал.

– Ой, больно! Осторожней, медведь!

Наконец, кандалы спали. Фрол довольно потёр ноги. Степан увидел на левой щиколотке ранку, и жалостно глянул на товарища.

– А как ты думаешь в железах идти, легко ли?! – бодро воскликнул тот и предложил:

– Ну что, пойдём? Только в одно местечко заглянем. Это близко.

Их путь пролегал по знакомым Фролу окрестностям. И не так далеко – Слёзки. Сидючи в каморе пересыльной тюрьмы, он перебирал все места, где Авдей мог укрыть сокровища. Не с мешком же он бегал. Фрол представлял, куда бы он сам мог на время спрятать ценности, пока всё не уляжется.