Всё также Степан, держа козу за рога, а Фрол за задние ноги, поволокли несчастную напуганную тварь к зарослям. Зажав голову и передние ноги животного между сросшимися стволами сливы-терновки, Степан велел Фролу держать задние ноги, а сам пошёл за посудой. Коза отчаянно брыкалась.

Трудно приходилось и Степану: струйка молока лилась мимо чугунка, вовсе не предназначенного для дойки диких коз, и приходилось его переставлять, поскольку коза не успокаивалась. Наконец, выжав из вымени всё до последней капли, он ослабил хватку стволов, Фрол отпустил задние ноги, – и коза с бешеной скоростью рванула прочь. Верный помчался следом.

– Не догонит, – ухмыльнулся Фрол, – вишь, бешеная какая.

Отведав молока, он вытер губы и, почёсывая шишку на лбу, сказал:

– Хорошее молочко. Только знаешь, Степан, в следующий раз лови козу сам, я тебе не помощник.

Вёрст шесть шли молча. Неожиданно Фрол остановился.

– Степан, ты ничего не видишь?

– Нет.

– А присмотрись. Глянь вон туда, – Фрол рукой указал налево.

– Кони!

– Они самые! Табун! Пасутся. И вроде, хозяев нет. Наконец-то, повезло. А что если мы себе по конику возьмём?

– Нет, Фрол, нет!

– Но почему?

– Это чужие кони!

– Ну и что? Нам они нужны или нет?

Степан вздохнул:

– Нужны. Опасно, Фролка. Не может такого быть, чтоб не было охраны.

– Давай! Не робей, воробей!

Верный навострил уши. Степан погладил собаку и ласково прошептал:

– Тише, Верный, нишкни.

Друзья подобрались к табуну ближе. Раздались лай собак, свист… Фрол, взнуздав крайнего каурого коня, вскочил на него. Верный уже отбивался от собак.

– Давай быстро, Стёпа! Прыгай сзади! Уйдём!

И приятели помчались прочь. Вскоре они попали в какое-то болото. Нет, не болото, просто заболоченный берег реки, довольно широкой и быстрой. Фрол направил коня на глубину, в чистую воду. Вскоре раздались выстрелы. Одна пуля чуть его не задела.

– Слезай, Фрол. Спрячемся за крупом лошади, а то подстрелят, – воскликнул Степан, соскальзывая с коня и перехватывая у товарища узду.

Фрол вцепился в шею животного и осторожно тоже опустился в воду. И взвыл от холода, который охватил тело. У Степана тоже зубы выбивали дробь. Течение реки оказалось настолько быстрым, что их неумолимо сносило вниз. Табунщики стреляли часто, но не прицельно. Пули плюхались в реку и слева и справа. Вот одна, наконец, настигла коня…

– Всё было напрасно! – разочарованно воскликнул Фрол. – Теперь у нас нет каурки, и мешки промокнут, да ещё и плавать не умею.

Он, отпустив коня, теперь крепко вцепился в Степана.

– Эй, полегче! Больно же! Просто держись одной рукой за шею, а другой помогай мне.

Пули ещё бились о поверхность реки, но расстояние увеличивалось, и они уже не долетали до людей.

Противоположный берег был крутым и каменистым. Глубина держалась стойко. Степан менял несколько раз направление, наконец, сказал:

– Становись на ноги. Тут мелко. А какая вода холодная, прямо ледяная. И течение быстрое.

– Слышь, Стенька, это Кубань, – проговорил Фрол, ужасаясь своей догадке, – земля черкесов. А табунщики, наверное, были наши… русские….

– А может быть, и ногаи. Мы ж не видели их. Не ведаю, что лучше…. Вот Верного мы потеряли, жаль, хорошая была собака, надёжная.

– Почему была! Смотри!

К берегу подгребал пёс. Изрядно потрёпанный, но не побеждённый. Выйдя на сушу, он потёрся об ногу Степана и радостно взвизгнул.

Однако небо затягивалось тучами, подул резкий ветер. Дрожа от холода, Фрол предложил разжечь костёр, чтобы согреться и просушить одежду.

– Нет, будем шалаш строить, а то не успеем до дождя, – возразил Степан.

– Да и рыбки бы поймать на ужин, – соглашаясь, добавил Фрол.

Когда начался мелкий секущий дождь, у приятелей было готово укрытие, дымился костёр, пахло запечённой в золе рыбой, которая сама выпрыгивала из воды в руки друзей. От одежды шёл спасительный пар. Рядом, в ожидании пищи, лежал Верный.

– Надолго памарга-то18, – заметил Фрол, – осеняет.

– Вишь, как вовремя управились, – угрюмо поговорил Степан, доставая рыбу из костра и обламывая с неё глину19.

Утром друзья позволили себе дольше поваляться в шалаше: дождь прекратился, но трава была мокрая.

– Пусть солнышко повыше заберётся, погреет воду-то, тогда и поплывём, – проговорил Степан, не открывая глаз.

– Куда?! – Фрол представил, что ещё раз придётся преодолеть бурное течение ледяной реки и содрогнулся. Однако он понимал, что на этом берегу у них вероятность потерять свободу и даже жизнь возросла.

– На тот берег, Фролка, на тот берег. Будем русский кордон искать.

Вдруг пёс настороженно поднял уши и зарычал, и вскоре до слуха приятелей донеслись топот конских копыт, лихой свист и крики людей.

– Черкесы?! – воскликнул Степан.

Вечерняя прохлада легла на луга, старый яблоневый сад, просторный монастырский двор…. Отслужив вечерю, игумен вышел на свежий воздух, присев на скамью возле храма, задумался. «Камо пойду от скверного духа братии и от лица их, камо бегу? Ей, Господи, все сквернословы, особенно диакон – отец Агафон. Он вор и разбойник первостепенный: в Успенском соборе в образе Успения выдернул жемчуг, в венце нет камня голубого, на иконе Тихвинской Божьей матери не оказалось перлов, серебряное кадило тоже пропало…. Его рук дело. Ну, а как ревизия, чего доброго, нагрянет», – размышлял настоятель монастыря третьего класса отец Варавва. Он постоянно бил поклоны, молился за братию, за себя Господа просил, дабы не уволили его, злосчастного игумена, за непорядочное управление сей обителью. А как управляться, если монастырь был исправительным20, для провинившихся священнослужителей – кто за развращённость ума и сердца, кто за прелюбодейство, кто за воровство. Не монахи – сущие аспиды, беглые солдаты, а не святые отцы. Неисправимые грешники. Им нужен не отец Варавва, а хороший унтер с большой дубинкой. Кнут и цепи им, а не доброе слово пастыря, Господи, прости.

Правда, цепи в монастыре были заведены ещё тридцать лет назад, когда монах Варсанафий ограбил все монастырские кружки для подаяний и поджёг питейный дом в слободке. Тогда кузнецу заказали сделать цепи, укрепить их на столбе, подальше от храма, и время от времени, провинившиеся отцы, вслед за Варсанафием, приковывались к столбу и наказывались розгами, а то и кнутом. Однако перемен в их поведении чаще всего не происходило.

«Закоренелые безобразники», – вздохнул игумен и, перекрестившись, начал ночной обход келий. Почти все монахи почивали после неумеренных возлияний, и только отцы Акакий и Феофил с воспалёнными очами и рдяными лицами, резались в карты на интерес, не скупясь на безбожные выражения. Сие было делом привычным, и Варавву не очень беспокоило. А вот, что иеродиакона Агафона опять не было на месте, вызвало у игумена раздражение. Хотя сего следовало ожидать.

Накануне поздно вечером в монастырь, внезапу, яко тать в нощи, явился архимандрит – отец Вениамин. Он пришёл навеселе. Видно, гостил неподалёку в помещичьей усадьбе, выпил лишку, засвербело в одном месте чувство долга, и архимандрит решил проверить святость обители. И надо же именно той, где игуменом он, отец Варавва. А ведь поблизости ещё два монастыря: у Святого источника и в древних печерах. Прибыв, архимандрит собрал полупьяных монахов и требовательно вопросил, читала ли почтенная братия сего дня поучения святых отец. Не добившись внятного ответа, отец Вениамин решил восполнить этот досадный просчёт.

Выбор показать свою учёность пал на самого нерадивого иеродиакона. Иеродьякон Агафон был мужичина видный – огромного роста, с короткими руками-кувалдами и круглыми чёрными глазами с острым взглядом. Он возвысился над архимандритом и, не смиряя своего трубного баса, дерзко, без чину, прорычал: