У Нафталия теперь есть слуги. Да, в самом прямом смысле: один стирает ему носки, кальсоны и все прочее, другой чистит ботинки, третий моет полы, выносит мусор… и все они готовы служить так и дальше, иногда получая за это капустные очистки, неразжеванные обрезки сала и хлебные корки. Сам же Нафталий питается в эсэсовской офицерской столовой, где ему разрешили надзирать за еврейскими уборщиками и мойщиками посуды, и как владелец SB-карты, регулярно получает от Красного Креста посылки с консервами, маргарином, сахаром и даже клубничным вареньем. Тут он обвел вокруг пальца самого Сталина, не пожелавшего подписать конвенцию о передаче советским узникам лагерей посылок: у него немедленно отыскались родственники в Швеции и Англии, что и подстегнуло усердие шпионского Красного Креста.

Обменивая содержание посылок и конфискованное у новоприбывших добро на самые дефицитные продукты и вещи – марочный коньяк и вина, шоколад и засахаренные фрукты, копченые колбасы и сыр, ножницы, карандаши, бритвенные лезвия и зубной порошок – Нафталий ведет в нашем лагере смерти роскошную по военным временам жизнь: регулярно нажирается и напивается, имеет сколько угодно баб, толстеет. И все это завидное благоденствие держится, единственно, на презрительно дарованной ему эсэсовцами власти: он может спокойно убить узника – и убивает.

Забегая в моем скромном повествовании далеко вперед, скажу, что Нафталий не только отлично пережил войну, но еще и прославился: он написал несколько книг, в том числе «Задымленное небо» и «Ты пришел сюда умирать», за что и получил нобелевку, будучи уже американским гражданином.

Но вот он направляется прямо ко мне, привалившемуся, скрючившись, к сырому скосу траншеи, он явно заметил, что мне эта работенка не по силам. Он командует мне вылезти, что я проделываю с немалым трудом, весь перепачкавшись в снеговой жиже. Остальные в это время изо всех сил машут лопатами, стараясь не смотреть в мою сторону. Нафталий приказывает мне стать на колени и заложить руки за голову, что по моему разумению является наилучшей позой для расстрела в затылок. Почему бы и нет? Но на этот раз он только огрел меня кнутом, с десяток раз, с той непоколебимой убежденностью в полезности всей этой затеи, с которой потом англо-еврейские обвинители выступят против нацистов на нюрнбергском процессе. И я, надо сказать, нисколько не сопротивлялся неожиданному и откровенно беспощадному наказанию: я просто упал мордой в снег.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

Еврейская полиция в лагере оценивалась самими эсэсовцами как «сатанинская чума», но зато ведь им самим не надо было ежедневно мараться о всякий мусор, свезенный в лагерь со всей Европы, свезенный, увы, вовсе не умирать. Подневольное и малопродуктивное копошение всех этих правонарушителей и отбросов гетто создавало для воюющего на два фронта рейха какое-то подобие работающего тыла, хотя сам немецкий тыл испускал в это время последний дух. Эсэсовцам было хорошо известно, чем пробавляются все без исключения капо: повальным грабежом новоприбывших, вымогательством и запугиванием, спекуляциями и незаконной торговлей с поляками, да просто воровством в бараках и на кухне. Ничего нового в сравнении с обычной действительностью еврейских гетто в этом не было. И хотя эсэсовцы позволяли капо безгранично терроризировать своих же одноплеменников, ничего, кроме крайнего презрения эсэсовец к капо не испытывал: надо же, какой низкий сорт людей! Эсэсовец был неизменно вежлив с капо, но не больше.

– Вставай! Беги вдоль траншеи! Обратно! Ко мне!.. Направо!.. Налево!..

Можно подумать, я и правда куда-то бежал, я еле-еле полз, то и дело спотыкаясь о комья грязи, и я думал тогда, что вряд ли вернусь под вечер в барак. Нафталий мог бы гонять так нас всех, гонять часами и в любую погоду, ставить рядами на колени и дубасить по спинам, задам и головам… Другие капо делают это постоянно, они называют это «перекличками», и эсэсовцы только изумляются их дьявольской изобретательности. Но таким оказывается на деле еврейский порядок – для самих же евреев.

В женских бараках имеются свои женщины-капо, сплошь молодые еврейки, одетые, как и наш Нафталий, в конфискованные у вновь прибывших дорогие шмотки: модные меховые жакеты и шляпки, дорогие бостоновые пальто, ботинки и туфли, шелковые кофточки и складчатые шерстяные юбки, часто напомаженные и надушенные. Они владеют кнутом не хуже капо-мужчин, а по части телесных и моральных издевательств оказываются намного изобретательнее. Вместе со своими мужскими коллегами они составляют верхушку лагерной аристократии, выше которой стоят разве что играющие в оркестре музыканты.

Напоследок Нафталий дает мне пинка в зад, и что-то хрустнуло в самом основании позвоночника, так что я потом не мог ни сидеть, ни лежать на спине.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

Траншею я так и не дорыл. Пришли настоящие холода, и с ними – катастрофа для моих суставов. Мать, тоже капающая траншею вместе с другими женщинами, отдала мне свой плед, ушанку и шарф, но это нисколько не помогает, и я тащусь каждое утро с лопатой, как мерзлое пугало, в обещающую стать мне могилой, наполненную снеговой жижей канаву. Я готов умереть в этом, отведенном мне Богом, месте моих последних испытаний. Дошло уже до того, что меня тащат под руки обратно, и я едва перебираю обутыми в дырявые ботинки ногами… Никто, впрочем, не видел никакого смысла оказывать мне особое внимание: я был со всей очевидностью уже не жилец.

Как бы обстояло со мной дело, если бы в одно морозное декабрьское утро возле нашей траншеи не оказался, в составе эсэсовской инспекции, доктор Йозеф Менгеле? Этот вопрос все еще висит в воздухе над гигантской равниной Аушвица, отдаваясь в моих воспоминаниях сердечной тоской по смыслу человеческих отношений.

Он подошел ко мне, замерзшему и скрюченному от боли, и долго смотрел, как я пытаюсь приспособиться к совершенно нелепым для меня рывкам лопаты, как утираю тайком позорные, на виду у эсэсовца, слезы. И этот его спокойный и пристальный, я бы даже сказал, бесчувственный взгляд приводил меня в еще большее отчаяние: теперь-то меня наверняка уберут… Так оно на самом деле и оказалось. Он велел мне вылезти из траншеи.

Меня привели в сопровождении охранника к двухэтажному зданию больницы и тут же проставили в моей лагерной карте устрашающее SB, чему я нисколько не удивился. Это могло означать для меня конец лагерных мучений, ведь последние два месяца я только и знал, что упрашивал Бога поскорее что-нибудь радикальное предпринять… Но Бог сегодня молчалив и безответен, Он вовсе не склонен, как это было прежде, давать напропалую советы и убеждать дураков в Своем могуществе. Он хочет, чтобы теперь мы сами до Него добирались, кто как может, сами тащили себя за волосы из нашего же дерьма. И то, чего ты так и не успел понять в жизни, предстоит тебе понять после… и смерть поэтому, ну что-ли, обнадеживает…

Пройдя обычную душевую процедуру, я оказался в больничной палате, просторность и чистота которой меня поразили. Здесь было все, чему полагается быть в больницах, включая стакан на тумбочке и свежее постельное белье. Как давно я не лежал на простынях! К тому же мне выдали чистую полосатую пижаму и даже, о Господи, домашние тапки. Все это могло означать, впрочем, что именно я и есть тот подопытный кролик, с которого собираются содрать живьем шкурку… Но как бы там ни было, я покорно закрыл глаза, и сон тут же унес меня прочь от Аушвица.

Меня разбудил сам доктор Менгеле. Он стоял надо мною, в офицерской эсэсовской форме, с двумя железными крестами по обе стороны груди, и улыбался. Что могла означать эта улыбка, я пока еще не знал, и я заранее приготовился к самому худшему.

Ощупав и простучав молоточком мои колени, доктор Менгеле велел мне перевернуться на спину, потом на бок, потом лечь носом в подушку, и все это с той же спокойной улыбкой, обнажающей его крупные, с пробелом посредине, передние зубы. Так ничего мне и не сказав, он ушел. И к моей огромной радости мне принесли обед: вареную картошку и квашеную капусту.