— Особенно из тебя-то и выйдет ангелочек белокрылый, — буркнул с передка Клим.

— А почему бы и нет? — рассмеялся Генка. — Если хочешь знать, я бы мог в шлюпку сесть, когда мой эсминец под Таллином подорвался на мине. Только в той шлюпке детей было полно, раненые, старики, а я хоть и кровью истекал, в воду прыгнул. Что же, по-твоему, я не могу стать ангелом? Или ты мне разрешение на это не дашь?..

— Мне бы домой живым вернуться, — уныло вздохнул Клим. — Не хочу быть ни ангелом, ни чертом.

— Э, нет, браток. Ты сначала выгони чертей из своей хаты! Повыпускай им кишки, чтобы забыли сюда дорогу. И детям своим навечно заказали ходить к нам.

— Я человек мирный. Надоело убивать.

— А я что, со скотобойни? Или у меня батя — мясник? — разозлился Генка. — Распустил слюни! Ты, значит, воюй, глотай немецкую пулю, а он, видите ли, мирной жизни захотел? За мирную жизнь, браток, еще ого-го сколько крови прольем.

Слушаю Генку и вдруг представляю себе доктора Рейча. Это же про него говорил бывший моряк Генка Бычков. Надел форму немецкого офицера, пришел на мою землю, а теперь мучается со своей больной совестью! Но так ли уж мучается?

С востока наползают тучи, темнеет. Клим останавливает коней: кончилась наша совместная поездка. Дальше идти мне уже самому, пробираться в Малютин, крыши которого уже видны. Генка достает курево, угощает меня, дает прикурить, пряча в ладонях огонек. Прощаемся молча. Этот добродушный, веселоглазый Генка-моряк, наверное, почувствовал мое настроение. Им-то надо возвращаться к своим, в отряд, а мне — в самое фашистское логово. Больше мы никогда не увидимся. Славный хлопец Генка пристально смотрит на обратную дорогу, словно хочет разгадать страшную загадку войны. А может, он уже думает о бое с танками генерала фон Дитриха. Фон Дитрих пошлет в обход партизан бронированный батальон, и тогда моряк Генка, спасая своих, бросится с гранатами под головной немецкий танк. Смертью своей перекроет он дорогу генералу СС фон Дитриху.

Как хорошо, что мы не знаем своего будущего…

Иду осторожно, крадучись. Местность мне знакома: оврагами, по пахоте, через запущенные сады. Надо успеть до темноты. Маршрут мы обсудили с Рубанчуком. Лучше всего, как нам казалось, выйти к дому Адольфа Карловича.

Дождь так и не состоялся, тучи рассеялись, и в закатном свете хорошо видны строения, колодезные журавли, покосившиеся заборы. Выхожу на тропинку между двумя хатами, сейчас за поворотом будет дом Адольфа Карловича. Темные окна, тишина. Прямо с крыльца трижды стучу в оконную раму. Машинально дергаю дверь за ручку, и она открывается.

Я захожу в сени и только тут понимаю, что совершил ошибку. Ведь дверь не заперта. Адольф Карлович не мог знать, что я приду, не мог заранее открыть дверь… Эта мысль возникает молниеносно, и в этот же миг меня оглушает тяжелый удар по голове. Перед глазами вспыхивает яркий свет, затем все меркнет, и я проваливаюсь во мрак.

Прихожу в себя от ледяного холода. Лежу на полу мокрый с головы до ног. Вижу, словно сквозь туман, какого-то человека, который, заметив, что я открыл глаза, отставляет ведро и рывком, за шиворот, приподнимает меня. С трудом, ощущая звенящий гул в голове, пробую встать. Мне помогают сесть на стул посреди комнаты. Неярко горит керосиновая лампа. Напротив сидит неизвестный мне человек в штатском. У него невыразительное землистое лицо, точечки зрачков буравят меня.

Я еще чувствую сильное головокружение. Пытаюсь сообразить, выиграть время, чтобы найти верный тон, сжимаю виски руками, покачиваясь на стуле.

Человек в штатском начинает говорить. Он знает обо мне все: и про плен, и про попытку побега, и про то, как спас меня из горящей церкви гауптман Рейч. Он говорит о том, что я работаю хирургом в госпитале, проявляю лояльность к рейху, однако он удивлен, не может себе представить, какие причины привели меня в столь поздний час в этот дом. В дом, где до сих пор жил партизанский связник, прикидывавшийся истинным фольксдойче. Может быть, я объясню эту причину?

Продолжая сжимать виски, я отвечаю, что не знаю никаких партизан, а тем более их связных. Здесь живет честный немец, хороший врач, с которым мне раньше приходилось видеться. О причинах же своего появления я могу, имею право доложить только своему начальству, то есть гауптману Рейчу или майору Штумпфу. Я требую, чтобы меня немедленно отвезли в госпиталь. И неожиданно для себя добавляю, что у меня сегодня очень трудный и ответственный день, предстоят нелегкие операции, будет много раненых, а этот удар по голове совершенно лишил меня работоспособности.

Странная улыбка скользит по губам гестаповца. Теперь-то я знаю, с кем имею дело.

— Откуда вам известно о большом количестве раненых? — осведомляется он деловито.

— От генерала фон Дитриха, — как можно небрежнее говорю я.

Вижу, что мои слова произвели впечатление, но он старается не выдать своего удивления.

— Вы что же, имели встречу с генералом? — в тоне его звучит насмешка.

— Разумеется, — спокойно отвечаю и внимательно слежу за выражением лица гестаповца. — Не далее как сегодня ночью генерал пригласил меня к себе для консультации. Гауптман Рейч может подтвердить каждое мое слово. Он тоже был у генерала.

Гестаповец думает. Его молчание, кажется, длится вечно.

Вдруг, словно ослепительная вспышка: Адольф Карлович! Занятый собой, я совсем забыл о нем. Где он? Где его жена? Почему в его доме гестапо?.. Значит, они арестованы и здесь оставлена засада… Но что я могу сделать, когда за мной самим захлопнулась ловушка?..

Гестаповец встает, подходит ко мне, с пристальным интересом рассматривает мое лицо, при этом медленно покачивается с носков на пятки, заложив руки за спину. Напрягшись, я жду удара — такой у него вид. Но он говорит:

— Мы едем. — И, видя мой молчаливый вопрос, добавляет: — Нет, не в госпиталь, а к нам. Там вы все подробно расскажете, господин доктор. Вывести! — приказывает он тем, кто находится в прихожей.

Меня выводят из дома, сажают на заднее сиденье подъехавшей большой черной машины, двое агентов сжимают меня с боков, гестаповец садится рядом с шофером, и машина трогается.

Мчим по темным улицам, мимо затаившихся в страхе домов. А вот и он, тот дом, на крыльце которого когда-то, — кажется, это было очень давно — стоял Павел Рубанчук рядом с вернувшимся из Испании летчиком. Большой трехэтажный дом. Теперь здесь гестапо.

Меня выводят из машины, и мы чуть ли не бегом спускаемся по узкой лестнице в подвал. Все происходит очень быстро. Уже через несколько минут я сижу в темной, похожей на кладовку, клетушке, и за мной, лязгая засовами, запирают дверь. При этом не слышно ни слова. Глухая тишина захлестывает меня.

Сколько прошло времени, я не знаю, — час, два, вся ночь… В камере темно и сыро. Одна-единственная мысль, как молот, бьет в виски: из гестапо живыми не выходят… не выходят…

Потом вдруг где-то вдалеке возникает шум. Он приближается, я слышу топот сапог, резкие голоса. Грохочет дверь, и меня ослепляет луч фонаря.

— Господин доктор! Слышите, господин доктор?

Пронзительный свет режет глаза, я невольно закрываюсь рукой.

— Встаньте, господин доктор! Надо немедленно ехать! Вы слышите?

Сильные руки выводят меня на свет. Снова узкая лестница. Из окна коридора льется горячее солнце, в его лучах снуют мириады пылинок. Меня выводят во двор, и я вижу черную машину, но не ту, на которой привезли сюда. Рядом с шофером сидит майор Штумпф. Не выходя из машины, он открывает изнутри заднюю дверцу и брезгливо командует:

— Черт вас побери с вашими фокусами! Немедленно в операционную!.. Вечно вы влипаете в грязные истории…

Едва я падаю на заднее сиденье, машина срывается с места и мчит в госпиталь.

Я не решаюсь спрашивать. Понимаю, что нужен им — Рейчу, Штумпфу, что им без меня не управиться, иначе я так бы и сгнил в гестаповском подвале. Наверное, уже весь госпиталь заполнен ранеными, везут из Шаблова. Крепко же им, знать, досталось от партизан Рубанчука.