Он устал. Устал до последнего предела. Но это была усталость, когда тело требует не разрядки, а дополнительного напряжения, немедленного действия, когда человек, превозмогая накатившее бессилие, четко, осознанно стремится к действию.
Оставаться в доме он не мог. Он словно почувствовал себя выброшенным в безвоздушное пространство, в какую-то бездну. Ни стен, ни дна… И тогда он ощутил в себе новый прилив сил. И понял: опора есть. Твердая, успокаивающая, дающая веру. Это были его завод, его цех.
Сегодня ребята из комсомольско-молодежной бригады остались на третью смену, ночную. Токари Яниса Звайзгне. И он, Заремба, их производственный начальник, ничего до сих пор для них не добившийся, но столько им наобещавший, должен быть с ними. «Если им трудно, — подумал Заремба, — то за это несу ответственность в первую очередь я. Да, я…»
Когда он переступил порог своего тридцатого цеха, вся линия «Т-20» (легких токарных «универсалов») работала на полную мощность. Юноши в черных куртках, девушки в красных косынках склонились над резцами. Максим знал, что ночные смены действуют на молодых токарей изнуряюще, что это, по-существу, глупость, результат головотяпства плановиков, технологов, главного производственного отдела. И, конечно, его, Максима Зарембы, вина, ибо все несуразности в работе верхних эшелонов руководства в конечном счете реализовались через него. Взять хотя бы станки. У молодежной бригады станки далеко не первогодки. Многие ждут капитального ремонта. А с ремонтом туго. Три слесаря-ремонтника не успевают вытягивать возложенную на них нагрузку. Он знал, что всем опостылела работа на «универсалах», что молодежь загорелась идеей перехода на электронику. Давай ЧПУ, давай программирование! Все это он знал. И все же… Когда днем позвонили из производственного и попросили сделать новую «аварийку» (срочнейший заказ для спасения простаивающего сборочного цеха), Заремба, посоветовавшись с начальником цеха Анатолием Петровичем Кушниром и получив от него снисходительное и явно ему самому приятное «добро» (вот мы какие, дескать, спасаем весь завод, недаром поэтому ходим «под знаменами»), оставил на третью смену всю молодежную бригаду Яниса Звайзгне. И вот они стоят, и видно, как они напряжены, как нелегко им держаться за ручки суппорта, подгонять резцы к вертящимся заготовкам, глядеть на взвивающуюся фиолетово-синюю стружку и точить, точить, точить… Гул моторов, жужжание резцов, редкие голоса, удары железа… «Дорогие вы мои! Спать бы вам сейчас или с любимыми гулять у Днепра, любуясь звездами, а вы гробите здесь свое здоровье…»
Увидев Зарембу, токари не удивились. Обычное дело, на ночных сменах он часто бывает.
Подошел старый мастер Скарга. Был он тут сменщиком, любил почему-то мурлыкать по ночам, особенно с юнцами, которым почаще надо мозги вправлять, но еще чаще «в сердечко постучать, в самую его глубинушку». Добрый, милый старик, хотя внешне выглядел суровым запорожцем: носил длинные усы, а на переносице строгая складка.
— Норму сегодня дадут, Петрович, — кивнул Скарга в сторону девчат и хлопцев. — А на большее не рассчитывай. Переутомлять не разрешу. Они и так уже того и гляди дремать начнут, бедняги.
Одна из девушек быстро подняла голову, в уголках ее черных глаз мелькнула усмешка.
— Так уж и бедняги! — с легким задором отозвалась она в ответ на жалостливую тираду старого мастера. — Другое обидно, Максим Петрович! Зрение теряем из-за наших плановиков-ротозеев. — Ее пальцы ловко орудовали у станка, откручивали патрон, вставляли новую заготовку, зажимали ее ключом. Палец на красную кнопку, мотор взревел, и суппорт с резцом стал плавно наплывать на вертящийся металлический стержень. — Мы ведь для плановиков и технологов как пожарная команда. Вот и с заготовками — то густо, то пусто. — Она присмотрелась повнимательнее к потоку эмульсии, стекающему неровной струйкой на упрямый резец, и немного расслабилась. — Да и станочки наши такие, что давно пора их в музей. А еще лучше — на свалку.
И снова на Зарембу глянули умные, слегка насмешливые глаза. Он подошел к девушке, нагнулся для чего-то над ее станком. Вроде бы и не надо было, но вот потянуло. Показалось ему или нет — кончик ее красной косынки слегка коснулся его лица, и он отпрянул. Даже жаром обдало.
Что он мог ответить ей? Тамара Кравчук всегда отличалась сдержанностью, не любила встревать в споры с начальством, была сговорчивой, послушной, молчаливой.
У нее были смолянисто-темные волосы, аккуратно убранные под косынку. Почему-то стало жаль этих волос, этой худенькой спины с выступающими лопатками. Да, если уж Тамара подпускает шпильки, совсем плохо дело.
Заремба не раз ругался в производственном отделе завода. Там соглашались, там хорошо понимали, что Заремба прав. Однако положение не менялось. Валили главным образом на смежников: им хоть кол на голове теши, нет для них договорной дисциплины, нет совести и все тут. Присылают, например, отливки к самому концу квартала и считают, что по своему графику они план выполняют. А как быть цеху с этими запоздалыми отливками, их, разумеется, не волнует. Сколько раз цеховые ребята возмущались по этому поводу, на собраниях размахивали руками. Но пока все впустую. Тамара, видно, тоже понимала это и покорно соглашалась с новыми «аварийками», оставалась на ночные смены.
Заремба испытывал к ней смешанные чувства: то ли симпатию, то ли непонятную досаду. Знал, что она хорошая девушка с несложившейся личной жизнью, очень одинокая, очень замкнутая и… — тут он терялся от внутренней догадки! — словно чего-то ожидавшая от него, Максима. А что она могла ждать?.. Непонятно. Да и не следовало докапываться, не нужно было, чтобы все становилось понятным… Говорит-то она, конечно, дело: ночные смены, неразбериха в планировании, ненадежные смежники, устаревшие станки — все это давно никуда не годится. А они работают. Так приучены с детства. В сельских семьях, откуда большинство сегодняшних заводских девчат, не принято капризничать. Послали тебя родители в город искать новую дорогу в жизни — ищи ее честным трудом, послушанием, скромностью, за место в общежитии, за возможность в будущем получить городскую прописку, за право гордиться принадлежностью к рабочему классу, гордиться своим цехом.
Ох уж этот цех! «Тридцатка», как его называли в обиходе. До загранкомандировки Заремба уже был в нем старшим мастером. До всего дошел своим умом, смекалкой, своими руками. Начинал простым учеником токаря, а теперь имеет шесть специальностей, и в каждой — высокий разряд. К какому станку ни поставь, он и сейчас может классную работу показать. За это и Максима уважали, и сам он себя уважал. А еще он вечерами учился в Политехническом. Когда его назначили старшим мастером токарной линии, стал он начальством, но сам, в глубине души, все равно считал себя рабочим и гордился этим званием. И был уверен, что много сделал для родного цеха.
В день отъезда, точнее, вылета за границу провожала его бригада токарей-комсомольцев, особенно близких ему. Были веселые напутствия, всякие разные намеки. Бригадир, светловолосый застенчивый латыш Янис Звайзгне, помнится, даже довольно двусмысленно пошутил: «Смотрите, мол, Максим Петрович, не влюбитесь в тамошних креолок. Говорят, сжигают одним взглядом». А ведь и действительно, чуть не сгорел. Два раза гостиница, в которой жили советские специалисты, взлетала в воздух. Хорошо еще, что в дневное время, когда все находились на стройке. Были и нападения бандитов, и тот ночной бой, и пожар на строительстве шинного завода. А в последнюю минуту перед вылетом на Родину вдруг записка в кармане: «Ваш самолет заминирован. Желаем счастливого пути. Надеемся, что больше не возвратитесь…» Долго их держали в аэропорту, пока собака, специально для того натренированная, обнюхивала багаж и все отсеки самолета.
Вернувшись домой, увидел, что на его токарной линии полнейшая неразбериха. Цех вроде бы гремел, ходил под знаменами. Колю Пшеничного уже дважды снимали для телевидения, а Сансанычу, старому токарю Трошину, была даже вручена личная премия от министра за приспособление для скоростного накручивания пружин. Но зато у девчат из бригады Яниса заработки упали до восьмидесяти рублей. Когда Максим был старшим мастером, такого не случалось. Любой ценой старался он вытянуть им зарплату, допоздна сидел с нормировщиками, ссорился с Галиной из планово-распределительного бюро, с начальником бюро организации труда. Но почему же без него все сразу пошло под откос? Девчата жаловались, что уйдут на другой завод. «Жаль, конечно, родной цех, а что поделаешь? Мы — женщины, нам лишняя десятка вон как дорога. Все рассчитываем, на всем экономим…»
