— Знаю, что отличный, — вздохнул Курашкевич. — Я его давно знаю.
— Мне говорила Валя…
— А что она тебе говорила? — насторожился Курашкевич.
— Ну… вы, кажется, воевали вместе в одной армии на южном фронте. Или учились вместе. Не помню… — Заремба все хорошо помнил, но не хотел вдаваться в детали. — Вы его вроде чем-то обидели… Простите, так сказала мне Валя. Она боится, что Антон Иванович может поэтому отказаться от операции.
— Что воевали — верно, — Курашкевич пошире расставил ноги в растоптанных ботинках. — И учились, и воевали… Но насчет обиды — нет, не тот коленкор, Максим Петрович. Всю жизнь я спасал его, дурака, учил уму-разуму. И таить на меня зло у него нет причин…
Но причина в действительности была. Не любил вспоминать об этом Курашкевич. В июне сорок четвертого позвонили в штаб армии, где тогда уже служил Курашкевич, из военной прокуратуры. «Подполковник Курашкевич? С вами будут говорить…» И он услышал голос Богуша. Далекий, дребезжащий, но все же узнать можно. Антон просил прислать подтверждение их последней встречи в дивизионном госпитале под Харьковом. «Порфиша! — кричал за сотни километров Богуш. — Получается нелепость. Наше подполье погибло… Но ты же видел, что я не мог выйти из окружения. Ты видел, как я оперировал тяжелораненого лейтенанта. Сообщи им об этом… Помнишь, Порфиша? Если бы я тогда уехал с тобой, он погиб бы… Сообщишь, а?..» Курашкевич окаменело держал в руке трубку полевого телефона, обдумывал ситуацию. В сельской избе, где размещались связисты, накурено, шумно, девчонки-телефонистки вызывали своих «незабудок», «ястребов», «берез», а он, стоя посреди этого многоголосого говора, лихорадочно прикидывал в уме, как ему избавиться от нелепого вызова, скрыться подальше, чтобы не тягали потом по разным инстанциям, не бросали на него тень. «Товарищ подполковник, — послышался в трубке другой голос, уже более властный. — Вас спрашивают из особого отдела, капитан Сыромятников (хорошо запомнилась эта фамилия — Сыромятников!), что вы можете сообщить по делу Богуша?» Он вовсе струсил. Уже есть д е л о! И спрашивают не о военвраче Богуше, а просто о Богуше. Очевидно, сидит под арестом, натворил в окружении бог знает чего, а ты за него суй голову в петлю? До смерти потом не отмоешься. И он, набрав побольше воздуха, словно готовясь бежать через полыхающий лес, наконец решился: «Товарищ капитан, никаких сведений сообщить не могу. Не имею таковых». — «Но Богуш утверждает…» — «Прошу мои слова к протоколу допроса не прилагать». — «Какого допроса? — даже возмутился на другом конце провода странно настойчивый Сыромятников. — Здесь никакого допроса. Вас спрашивают по-человечески…» — «Тем более. Прошу меня не беспокоить. С пленными и окруженцами дел не имею». Положил трубку на аппарат, прижал ее крепко. «Поздно каяться, — подумал тогда Курашкевич. — Натворил, сам и расхлебывай…» Курашкевичу показалось, что все связисты в избе прислушивались к его разговору, почему-то все действительно примолкли, а пожилой солдат с желтыми усами даже брезгливо поморщился и сплюнул в угол. Ну, и черт с ними! Курашкевич побыстрее выбрался из хаты, застегнул шинель и вдруг почувствовал, как у него закружилась голова. Нет, виноватым он себя не чувствовал. Ни тогда, ни сейчас. Антон отказался выходить из окружения! Кто знает, почему? Может, уже в сорок первом навострил лыжи к немцам. И только в сорок четвертом, когда фрицы драпали, пришел оправдываться, искать дураков. Но на такую удочку Курашкевич не поддался…
Они встретились случайно на Крещатике. Было это, кажется, уже в шестьдесят втором году. Столкнулись, что называется, носом к носу. Не мог увильнуть от этой встречи Курашкевич, хотя и хотел бы. Как-то не по себе стало ему от спокойного взгляда Антона, от вида орденских планок на пиджаке. Ну, встретились — и встретились. Заглянули в маленький подвальчик с экзотическим названием «Арагви». Богуш поинтересовался делами Курашкевича. О себе рассказал немного. Жена умерла сразу после войны, сын вырос, женился, родилась девочка. Теперь молодые родители-геологи болтаются по Сибири, а он живет с шестилетней внучкой вдвоем… «А лекарские дела как?» — осторожно спросил Курашкевич. Оказалось, что и здесь все в полном порядке. Поначалу были, правда, сложности, но разобрались где надо, поверили. Сказал, что оперирует теперь в известной клинике. Увлекся работами по пересадке органов. Совершенно новая методика операции. Кстати, у него в клинике отличная аппаратура, так что, если нужно, пусть приходит, Богуш сам его профильтрует, осмотрит… Все это Антон говорил со спокойным равнодушием. И именно это убедило Курашкевича, что Богуш пошел в гору, чего доброго, и в академики выбьется. Привычен и понятен был бы для Порфирия Саввича подобострастный тон в разговоре, ну, на худой конец, какая-нибудь просьба. А Антону ничего от него не было нужно. И это задевало Курашкевича. Чувствовал нутром, что не забыл, не мог забыть Богуш того разговора по телефону и слов его, сказанных капитану Сыромятникову. Не забыл, но и не показал этого своему школьному товарищу Порфише. С того дня Богуш в представлении Курашкевича вдруг превратился в личность, перед которой надо безмолвно склонять голову, безропотно ждать приговора. И помнить, помнить о нем. Чтобы не потерять его в житейской сутолоке, ибо такой человек в любую минуту может оказаться необходимым.
— Значит, согласился Антон, — облегченно выдохнул Курашкевич. — Так за чем же теперь дело?
— Дело за Валей, — хмуро ответил Максим. — Сперва боялась, что Богуш зол на вас за прошлое и может отнестись к операции недобросовестно…
— Вот дура-то! — изумился Курашкевич.
— Ну, а сейчас появилось новое обстоятельство… Эта самая сыворотка… Подходящей почки у них нет, поэтому новая сыворотка должна помочь против отторжения. Одним словом… есть серьезный риск. А Валя боится… и категорически отказывается от операции.
— Какая-нибудь другая возможность спасти Светланку имеется? — решительно перебил тесть.
— К сожалению, нет, — устало вздохнул Максим. — Скоро и этой не будет.
— Так какого же черта вы тянете? — взорвался Курашкевич.
— Попробуйте объяснить это Вале.
— Нет, она полнейшая идиотка! — воскликнул Курашкевич. — Я ей вправлю мозги! Я ей все скажу!
— Только побыстрее, Порфирий Саввич, — ухватился за слова тестя Максим. — Убедите ее дать согласие на операцию. Дальше тянуть просто невозможно.
— Сделаем, Максим, — твердо пообещал Курашкевич. — Сегодня же сделаем!
Заремба поверил: вмешательство отца может сломить Валентину. Отца она слушалась безропотно. Если Порфирий Саввич поговорит с ней, они завтра же сообщат о своем согласии Рубанчуку.
Курашкевич поднялся. Лицо его слегка помрачнело. Снова потянуло из-за забора едким дымом. Опять жгли мусор. Ох, дали бы ему власть, всех бы посносил. Расплодились, словно кролики. Себя он к кроликам не причислял. У него большие заслуги перед государством, авторитет, он персональный пенсионер и вообще не ровня тем, за забором.
Снова подумалось о далеком Кавказе. Вот где чистота, первозданность. Нынче, перед отлетом домой, вышел в сад своего кавказского приятеля, глянул вниз, где шумят морские буруны, залюбовался переливами волн, сверкавших миллионами крошечных солнц, и до боли захотелось врасти в эту землю, укорениться в ней. Тут ты властелин! Почти с богом разговариваешь, как сказал какой-то поэт, которого читал еще в молодости. Давно читал, имя забыл, а вот запомнилось… Но до разговора с богом было пока далеко. В первую очередь нужно продать дом над Днепром, который сам, своими руками возводил. А чтобы продать, не хватало многого. И с металлической оградой затяжка, и с новыми воротами нелады. Только бы Кушнир не подвел.
Поэтому решил, что сейчас самое время объяснить зятю все:
— Знаю, ты там руководишь в цеху народными контролерами. Так вот, просьба у меня к тебе: помоги своему начальнику. Он мужик толковый, преданный мне. Много сделал для нашей семьи. А сейчас на него телегу катят. Чуть ли не шьют ему расхищение социалистической собственности. Какие-то кирпичи, трубы, цемент…
