— Возьми меня, а?

— Тоже радость — полста верст пылиться…

— А мне скучно будет.

— Не помрешь, — Иларион привлек ее к себе и поцеловал в щеку. — Вернусь как, на субботу-воскресенье за ежевикой уедем. На островах, говорят, навалом ее в этом году. Ну, слезай…

Он дал задний ход, чтоб объехать поленницу, заготовленную отцом Анны, и тут услышал истошный крик жены. Иларион в страхе нажал на тормоза, дернул машину вперед и увидел, как Анна бросилась к задку машины. Илариона будто кто вышвырнул из кабины грузовика.

Страшная картина предстала перед его глазами: неестественно подвернув под себя руки, лежал на земле трехгодовалый соседский первенец Ленька…

Мальчонка не кричал и даже не стонал, он был в бессознательности, а Илариону показалось, что задавил его насмерть. Бледный, как полотно, он поднял Леньку на руки и, не помня себя, топтался возле машины, пока Анна не ввела его в дом.

Вот так свадебная неделя завершилась несчастьем. Леньке резали руку и заковали в гипс, а Иларион будто ополоумел: слова из него не выколотишь, глаза ко всему безучастные, лицом почернел… Анна да и Ленькины отец-мать опасливо зашушукались: как бы умом не тронулся мужик.

А тут, естественно, ГАИ, милиция, Совет. Все интересуются, расследуют — дознание ведут. Только никто путем не может объяснить, откуда вывернулся этот пострел Ленька, какая нелегкая потащила его под машину. Вины Иларионовой не нашли, но права водительские он сдал и решил навсегда оставить машину. После случая с Ленькой уже не мог за баранку садиться. Подменили будто мужика.

Прошел месяц, а Иларион в себя не может прийти. Все ему чудится Аннин крик, Ленька бездвижный видится. И мнится: будто все его сторонятся, как прокаженного, пальцами в него тычут.

Однажды сказал Иларион жене:

— Уедем отсель, не могу больше.

Анна в рев:

— Как же, Ларя, отца-мать оставлю. Все вокруг свое, родное.

— Ну, как хошь. Не неволю.

— Что болтаешь-то, — осерчала Анна и сквозь слезы: — Как же я без тебя. Теперь куда ты, туда и я…

Через неделю Иларион выразился более определенно:

— На Быстром охотбазу строят. Заявление подал.

— А как же я? — Анна в растерянности опустилась на стул и умоляюще уставилась в мужнины глаза.

— И тебе место есть. На пару и будем хозяйствовать.

— Вдвоем?

— Кто нам еще нужен… Мне и тут тошно людям в глаза смотреть.

На этом разговор и окончился. А вскоре плотники проконопатили сруб, настелили полы, потолок, накрыли шифером крышу, и молодые переехали на охотбазу. Окраску стен завершили уже при них. Печь только что сложили, и Анна сама промазала и побелила ее, не забыв под шестком вмазать кусок зеркала. Поначалу это громоздкое, на пол-избы, сооружение удивило и огорчило Анну, но старый печник успокоил:

— В тутошных местах мыслимо ли без русской печи? Она и для угреву и для варки одинаково годна. А приспичит — хлеба́ можно печь. В подпечье все свое хозяйство храни: кочергу, ухваты, совки, голики — все уместится. В лютую стужу — курам жилье.

Уже потом Анна не раз убеждалась в правоте печника. Ко всему, что перечислил мастер, Анна обнаружила еще одно неоценимое достоинство. Иларион, бывало, в непогодь не раз возвращался из объездов промокшим до нитки. И тогда в запечье, в нешироком пространстве меж задней печной стеной и избяным срубом, на граненых шпигорниках развешивалась для сушки охотничья амуниция — лучше сушильни и не придумать.

…Остров заливало водой. За годы жизни на Быстром подобное случалось не единожды. Ежевесенние половодья — само собой. Чуть ли не на два месяца вокруг махонького сухого пятачка не остается. Но весна есть весна. Все зверье к майскому разливу самой природой подготовлено, с низин загодя кочует на солонцы и бугры. И вода-то по-праздничному ласковая, не вдруг наливается, теснит зверей поначалу с низин и ветловых стариц, потом уж с островов.

Весенние разливы не приносят большой беды.

Осенние — вот погибель.

Дыхнет штормяк с моря, давнет тугой волной и за ночь-другую превратит дельту в непролазные плавни. Спасайся кто как может! А как спасешься, если на десятки верст море разливанное. И то ладно, что не открытое, а сплошь в ивовых и камышовых мелководьях. Зверь хоронится в тех крепях, плутает, пока на солонцы не выбьется.

И гибнет немало. После водоспада, при объездах, Иларион частенько натыкается на дохлых кабанов, лисиц и енотов. А то — по Быстрому сплывают к морю вздувшиеся тушки.

Все эти страсти-напасти Иларион видел не раз. Думку даже вынашивал, как зверью помочь. В управление письмишко нацарапал: мол, надо бы землесосами вдоль Быстрого и пониже, на взморье, бугры намыть. Два года с того дня минуло, а ответа и по сей день нет. Похоронили, стало быть, его письмо.

Иларион, впрочем, не очень-то надеялся, что начальство управленческое так уж сразу и поддержит его. Не так-то легко землесосы раздобыть: банков рыбоходных много, и все надо вовремя углубить и прочистить. Да и базу на Быстром построили, чтоб перелетную птицу стрелять. Гусей и уток на взморье — туча черная. А зверя мало. За кабаном, лисицей да енотом в иные места охотники устремляются. Потому-то в управлении, видать, и не придали значения Иларионову предложению. А зря! Надо будет съездить, объяснить. Если мало, и беречь не надо — так, стало быть, выходит? Нет уж, дудки?

Настроив себя на воинственный лад, Иларион отвернул резиновые сапоги и сошел с веранды. Вода захлюпала под ногами. Урган последовал было за хозяином, но остановился в нерешительности на нижних ступеньках, в воду не полез, а вновь поднялся на веранду и умостился возле Барса.

Вода прибывала ходом. И по тому, как она на глазах топила строения и ухожи, как шквальный ветер рвал и гудел в камышовых крепях, как низко-низко по-над стелющимися камышами метались реденькие стайки чирков, Иларион понял, что дело серьезное и напасти надвигаются куда большие, чем это было в прежние осенние шторма.

Перво-наперво он добрел до причала, где плотной утиной стайкой сбились охотничьи куласы. Вчера в ночь он закрепил их понадежнее, но сегодня решил поставить на раму. Ее соорудили на высоких сваях, а чтоб суденышки не коробило солнцезноем и дождями, над рамой поставили навес.

Иларион бродом подгонял куласики и по наклонным жердям затаскивал их наверх, складывал в штабеля.

Проснулась Анна, красная ото сна, вышла из избы. Осмотрелась и побрела к сараю. Там набрала охапку таловых дров, вернулась в избу. И вскоре труба дыхнула на Илариона теплом. Дыма почти не было видно над избой. Ветер ножом срезал его у раструба, рассеивая в прах, и лишь по запаху можно было определить, что Анна затопила печь.

Потом Анна появилась вновь, с алюминиевой, до блеска начищенной, кастрюлей — козу Машку побрела доить. Сарайчик, где держали Машку, как и все строения на базе, покоился на высоких сваях, и все же, возвращаясь с молоком, Анна, глуша шквальный гул, попросила мужа:

— Машку в сени перевез бы.

— До Машки вода не доберется.

— Кто знает… — В глазах Анны тревога.

— Посмотрим вечером, — успокоил Иларион жену. А про себя матюкнулся.

Надоела ему эта Машка до чертиков. Каждую зиму води ее в поселок к козлу, а потом — обратно на базу. Иначе не видать молока. Анна же никак не соглашалась остаться без Машки.

Ну да пускай. Все какое-то утешенье в камышовом безлюдье.

Куласов было с полсотни. И пока Иларион складывал их под навесом, прошло немало времени. Под конец стало невозможно работать вброд, и он перегонял суденышки шестом.

— Ларя, завтракать, — позвала Анна с веранды.

— Сейчас. Небольшая малость осталось.

— Будто опосля не успеешь. Куда день-то девать.

— Был бы день, работа найдется, — отозвался Иларион. — Готовь…

Для близких разъездов он оставил себе дощатый кулас попросторней. Малость он тяжелей, чем остальные из цинкового листа, но устойчивее. Да и гремят те, ежели по медяку или в зарослях едешь. Из теса лучше.