— У рабочих семей разве нет? Сколько сирот по России осталось после расстрелов — считать не пересчитать, — загорячился Петр.

— Он говорил, — Илья кивнул на Андрея, — сообча легше, как не понять. Трудно только…

— Если бы легко — давно по шеям надавали кому следует. Вот и приходится идти через тюрьмы, каторгу, эшафот.

Слово это Илья слышал впервые, но переспросить постеснялся, решив, что оно, видимо, даже страшнее каторги, а может, даже смерть так по-ученому называют. И устыдился своей необразованности. Но это чувство скоро прошло, уступив место удивлению. Он не раз слышал о волнениях в городе, чуял нутром, что это не просто беспорядки, как однажды говорил волостной пристав. Догадывался Илья, что бастуют рабочие не от хорошей жизни и что их борьбой кто-то руководит. Кто — Илья конечно же не знал да и в мыслях представить себе не мог. И вот теперь, слушая Петра и Андрея, немало дивился, что эти люди сидят в его мазанке, говорят с ним, как с равным, даже сердятся, на него. Повстречай он Петра в ином месте, никогда бы не подумал, что этот мужиковатый плотно скроенный человек с жесткими рабочими руками — из тех, кто не щадит себя, не боится тюрем и этого… эшафота. Он уже собирался спросить Петра, не страшно ли ему, идти против власти, навстречь винтовкам, как снова заговорил Петр:

— Это хорошо, Андрей, что у тебя есть человек, которому ты можешь довериться. Я тоже верю тебе, Илья. Наше дело — теперь и твое дело. Наша тайна — и твоя тайна. Готовьте людей, чтоб в нужный час выступить сообща. Будут у вас еще верные люди. Завтра к тебе, Андрей, придут двое на осмотр. Их надо устроить. Подробности они тебе расскажут потом. Запомни: Иван и Алексей Завьяловы. Из крестьян. Крепкие мужики, положиться на них можно.

Илья слушал и не верил своим ушам: так много открылось ему сегодня. Но и не только открылось: ему поручалось то же, что и Андрею, — серьезная и опасная работа.

С некоторой поры в душе Дмитрия Самсоныча угнездилась ноющая боль. Все, казалось бы, идет путем, да это только для посторонних глаз. Возвысился он вдруг над сельчанами — кто может то оспаривать? Промысел ко времени привел в порядок. Забылась и неприятность с Максутом. Уговор с маячненскими ловцами, что в казенных водах работают, учинил — и тоже в срок. Из Синего Морца все ловцы Ляпаеву рыбу продают — так было много лет. И нынешнюю путину тоже. Тем более что и Золотую яму он прибрал к рукам вовремя да билеты — разрешение на лов сельчанам дал. Тут уж кто поперек пойдет?

Из Синего Морца только Илью Лихачева с пришлым Тимофеем Ляпаев не пустил на Золотую яму — за то, что Илья не пошел к нему в неводные рабочие. И рыбу от них Резепу наказал не покупать.

Крепкожилин Илью склонил на свою сторону. А Илье что оставалось делать — согласился. И маячненские ловцы на Крепкожилинский промысел сговорились продавать улов — ближе им. Они на казенных водах работают и от Ляпаева независимы.

Уговор этот успокоил Дмитрия Самсоныча: хватит, в богатую путину и не обработать всю рыбу — ни денег, ни рабочих рук не напасешься. Насчет денег вышла удача — кредит в городе дали. Банки — они в пустые руки копейки не выдадут, а под промысел — пожалуйста. Обладилось, одним словом. При найме цену поденную установил, что и Ляпаев, — меньше нельзя, а больше не положено. Зачем копейку выкидывать, коль пришлые табунились неделю целую — любого выбирай, как коней на ярмарке.

Все вроде бы ладно. Но томление в душе не проходит, хуже того — растет. Поначалу будто жжение внутри началось, Дмитрий Самсоныч не понял даже, что это и отчего. Но скорбь ширилась, и вскоре он понял причину тому.

Сын. Андрей. От него душевное страдание.

Непутевый какой-то он, несговорчивый, все наперекосяк у него. Другой порадовался бы приобретению, а он — будто сторонний человек в семье, недруг будто. Понимает Дмитрий Самсоныч умом, что не всякую душу бог озаряет. И Андрея, видно, господь стороной обошел. Но от этого понимания не легче. А известно: коль в доме разлад — то и делу не рад.

Вот в таком состоянии и живет Крепкожилин-старший последние дни. Путина на носу, первую подледную воблу уже скупил с тыщу пудов, в засол пустил. Радоваться бы только! Но каждый раз мысли старика о меньшом не дают покоя.

А тут ляпаевские слова из головы не выходят — про Глафирку. Девка приданница и с лица хороша — чего еще от добра добро искать.

И решил Дмитрий Самсоныч укоротить свой норов, как мужик с мужиком потолковать с сыном. Не убудет, хоть и неприятно ему, отцу, склонять голову перед сыном. Что тут поделаешь: долг родительский — наставить неразумного.

Укрепившись в этой мысли, однажды Дмитрий Самсоныч не заторопился на промысел и Андрея попросил не уходить. Спокойно этак попросил и тем озадачил его.

— Мать, оставь-ка нас, — сказал старик, — займись чем на дворе.

Меланья настороженно посмотрела на него, встревожилась, но лицо мужа было на редкость спокойным, да и слова произносил он ровно — будто к молитве готовился. И она вышла успокоенная.

— Садись-ка вот сюда, — старик кивком головы указал на скамью через стол, — садись-садись. Нечего нам кукситься друг на дружку. Не супротивники мы с тобой, а отец с сыном. Ближе некуда. Али не прав я?

Удивленный мирным тоном отца, Андрей пытался угадать направление его мыслей. Так спокойно и даже покорно отец никогда еще с ним не разговаривал. Все это было в диковинку, а потому он и не знал, что ответить.

— Понять хочу, Андрей, — сказал Дмитрий Самсоныч. — Али мы с матерью что-то не так делаем, то ли иная в чем причина, только, сдается мне, не положено бы сыну на своих родителей коситься, как солдату на вошь. Растили мы тебя, ночей недосыпали, учили. Ну, да это те известно, не дите малое. Но почему так получилось, что ты чужаком стал в доме родном? Понимаю, характер и все прочее… И я не ангел. В меня, говорят, ты пошел.

— Характер, может быть, и твой, — отозвался Андрей, — только живем по-разному.

— Ну-ну, слушаю. Че замолчал?

— Я признаю только честный труд, а вы с Яковом чужим потом состояние себе сколачиваете. Помнишь, в детстве ты рассказывал мне про Турган-птицу. Крохотное существо, а ради людей жизни своей не щадит. А иной человек — высшее создание — только о себе печется. Нечестно это.

Дмитрий Самсоныч насупился, задышал часто, с просвистом. Но гнев свой старался укоротить, заговорил тихо, но зло:

— Выходит, ты, городской чистоплюй, честный хлеб ел, а мы с Яковом день и ночь вот этими руками переворочали тыщу пудов мороженой рыбы, зябли, тонули в полыньях — и хлеб у нас нечестный! Так, что ли?

— Не так, отец. Пока вы работали сами, я понимал и уважал вас. Но теперь… Трудить людей на себя — я считаю преступлением.

— Отцу и брату стало легче жить, хоть теперь мы не будем ломать спину, как прежде. А ты — с попреками.

— Значит, будут тянуть лямку другие.

— Но я же плачу им.

— Пятак с рубля. Ты сам, отец, подумай. Всю жизнь работал и еле на захудалый промысел скопил. А погляди, пройдет пяток лет, и у вас с Яковом будет целое состояние. Это за счет чего же?

— Почему у нас с Яковом? Мне, Андрей, скоро ничего не нужно будет. И матери тоже. В могилу с собой не унесем. Все вам с Яковом останется.

— Ни копейки не приму, — тихо сказал Андрей. В голосе его было столько спокойной силы, что Дмитрий Самсонович не нашел что сказать. В этом отречении он почувствовал куда больше, нежели во всех разговорах прежде и сейчас, и понял, что душецелительной беседы не получилось. Старик потерянно глядел на сына, беспомощный в своем бессилии как-то повлиять на него, приблизить к себе, к своим делам и своим намерениям. Истина наконец-то открылась ему: не мелкое тщеславие, не капризы характера, не неприязнь руководят Андреем, а нечто большее и важное — внутреннее убеждение, твердое и непоколебимое. А коли так, то и нечего без пользы тратить время и сорить словами.

Но как бы там ни было, перед ним был сын, его кровь. И отцовские чувства заговорили в Дмитрии Самсоныче. Чутьем он понимал, что жизнь Андрея будет не сладка, что придется ему топать по ухабам да рытвинам, немало хлебнуть горюшка. И жалость родительская пробудилась в старике.