Вот в такую непосильную пору, когда надоело мужикам жить под нуждой, надумали они обловить запретную яму. Долго не решались, откладывали.

— Чужое возьмешь — свое потеряешь, — попытался отговорить Тимофей.

— Все под богом равны, а почему у меня нет ямы, а у Ляпаева есть? — спрашивал, возбуждаясь, Макар.

— Не нами установлены порядки, что об этом рассуждать-то? — пробовал защищаться Тимофей.

— У меня шесть балашек, чем их кормить? — простодушно спрашивал Кумар. — Ата мой аллаху молится, три раз в день просит, не слышит аллах, не хочет помогать.

— Да че вы, мужики! — возмущается Илья. — Я так думаю: и море и земля — не может быть только моей собственностью.

— Эка, хватил! — съязвил Макар. — Какая такая твоя собственность?

— Да, к примеру, я, — начал сердиться Илья. — Что получается? Одна яма — ляпаевская, другой — монахи владеют… Это как если бы какой култук осетру принадлежал, другой — белуге, а бедному частику куда деваться? Рыба без мозгов, а, ей-богу, умней. А тут — у каждого то яма, то река, то ильмень. И никто туда не сунься.

— У кого деньги — у того вода, а чья вода — того и рыбка.

— Пустые слова говорим, — не выдержал Кумар. — Пойдешь, Макар, или не пойдешь?

— Да как же не пойтить. Как все, так и я. Жрать-то надо.

— То-то, — удовлетворенно сказал Илья. — На глазах, Макар, умнеешь.

— Будет болтать-то, — осерчал Макар.

— Ладно, мужики, сговорились. Не убудет от Ляпаева, я так считаю. Но чтоб никакого худа не приключилось, надо за стражниками понаблюдать, улучить ночку понадежнее.

— Мой ата все знает: куда охранщик пошел, когда придет…

— Верно, Садрахман со своего острова все видит. Ты отцу скажи, чтоб последил.

В одну из ночей, когда Синее Морцо спало, обловщики выехали на Кумаровой подводе. Было ветрено, волновались камышовые крепи, их шерошение заглушало цокот подков и звуки полозьев. В тревожном молчании Макар, Кумар да Илья чутко всматривались в дорогу.

Яснолунье щедро освещало реку, она просматривалась до перелома, и только чернота камышовых завалов да кустов белолоса, обвитых вязью пожухлых диких трав, пугала похожестью на затаившегося человека.

Не разговаривали, не шутили, хотя эти предосторожности были излишними: подводу в такую светь видно далеко, а голоса все равно гасились бы ветробуйством. Да и Садрахман, отец Кумара, утром сообщил: стражники были вчера на санной подводе, объехали яму, осмотрели и подались на низовые участки, где у них избушка. Они почти все время живут там, лишь временами наезжая на Золотую. Можно, значит, безбоязно обтянуть яму.

На Золотую, чтоб спутать след, выехали со стороны Маячного — коленистым, стиснутым ярами ериком. Подводу с волокушей оставили в тени камышовой стены. Кумар спутал меринка, отпустил чересседельник и дал коню сена.

С пешнями мужики вышли на плес, посоветовались малость, прикинули, как метнуть волокушу, где выбрать ее, и приступили к делу — проруби долбить. Весенний лед крошился податливо, но в ночи торопливый перестук слышался далеко, и одно утешение было обловщикам, что ветром относило эти звуки не в низовье, к стражникам, а в сторону гривы, и там они гасли в шуме камыша.

Далеко за полночь принесли волокушу и стали запускать ее в окно-прорубь посреди плеса: шестом прогоняли подо льдом урезы, чтоб крылья охватили полукольцом реку. Медленно, от майны к майне тянули неводок подо льдом, поднимали со дна по-зимнему вялых рыбин, подтаскивали к большой проруби и, сведя концы, дружно начали выбирать сеть.

Вначале вытянули крылья, потом показалась мотня-ловушка. Она шла грузно, мужики исходили по́том, жилили руки. Но тяжесть эта и усталость не удручали, а лишь радовали: не напрасно рисковали, не впустую поработали.

Улов и вправду был весомый. Всю мелкоту побросали обратно в прорубь, на льду остались крупные сазаны, судаки-хлопуны да несколько метровых сомов.

Пока вытряхивали из волокуши донное травье и споласкивали ее, рыб прихватило морозцем, и ее, пылкую, нагрузили целый воз — будто дрова в поленницу. Волокушу забросили наверх и, прежде чем тронуться в обратный путь, тут же, у яра, закурили.

— Порадуется Ляпаев-то, — с мстительной ухмылкой чуть слышно сказал Макар. — Думает, есть догляд, а тут дырки во льду.

— Устроит чес стражникам. Это как пить дать, — согласился Илья. — Теперь скоро сюда не сунешься. Озвереют надсмотрщики-то.

— Гляди-гляди… — зашептал Кумар и метнул руку на низовый конец Золотой. — Стража едет…

Вдоль камышовой гряды, с низового конца плеса, стремительно приближалась санная подвода. Цокота копыт из-за ветра не было слышно и, если бы не зоркие глаза Кумара, неизвестные могли подъехать совсем близко.

— Можа, не они? — засомневался Макар.

— Кому же еще.

Кумар отбросил окурок в камыш, схватил вожжи и развернул меринка в ерик, побежал обок саней, но понял, что старый немощный конь с тяжелым возом от погони, если стражники приметят, не уйдет, и с разгона загнал подводу за камышовый завал. И мужики попрятались тут же, затихли.

…Резвый иноходец, впряженный в легкие санки, было уже проскочил мимо, но те двое, что сидели в них, все же приметили невеликие бугорки льда и свеженабитые лунки, резко свернули коня и остановились у чернеющей проруби, где совсем недавно работали ловцы. Соскочили с саней, долго осматривались по сторонам, возбужденно говорили о чем-то, но обловщиков не приметили и вскоре, нетерпеливо нахлестывая и без того быстрого иноходца, удалились в сторону Синего Морца.

— Стража, точно, — определил Илья.

— Ой-бай, не заметил, — обрадовался Кумар.

— Счас рыскать будут по селу, — сказал осторожный Макар.

— Да, нельзя домой с рыбой.

— К моему ата поедем, — решил Кумар. — Рыбу на острове спрячем, а?

— Дело. Айда к Садрахману. Это ты, Кумарушка, здорово придумал.

— Акл бар, — тихо ответил Кумар.

— Чево?

— Башка варит. И мерин молодес, не ржал, когда кобылу чуял.

— Отсмотрелся он на кобыл-то, ноги еле таскает.

В прошлые времена на острове, где одиноко живет Садрахман, была Торбаева тоня — рыболовня. Стояли добротные казармы для неводных рабочих, кухня, сушилка для одежды, вешала для неводов и прочее хозяйство, немудрящее, но очень нужное для ловецких дел. Затем река обмелела, как это часто случается в волжском понизовье, обезрыбела, и тоню перенесли на другой, более уловистый банк.

Поразъехался перелетный промысловый люд, а поскольку Садрахман был из местных и ему с сыном, снохой и внуками деваться некуда, он и остался в своей сторожке — Торбай уважал старика и не стал его трогать. За время работы на торбаевской рыболовне Садрахман вместе с Кумаром и Магрипой скопили немного деньжат, и их хватило на то, чтоб обзавестись собственной лодкой и сбруей.

И стали они рыбачить самостоятельно.

К тому же Садрахман побочный промысел имел — знал он травы, которыми богата волжская дельта, и умел ими пользовать людей. Научил Садрахмана этому редкостному познанию дед. Он говорил внуку: «От тыща болезней тыща трава есть».

Садрахман столько трав не ведал. Но почти все, что росло на камышовых островах, в луговинах, болотистых топях, в култуках — и на воде и под водой — все умел использовать. Заболеет кто лихорадкой — настой из семян желтой кубышки приготовит. Этот же настой при болезнях желудка давал и даже бабам промысловым от зачатия, чтоб грех прикрыть. Простудится ребенок или боли внутренние почует — ромашковым отваром поит, ревматизмом кто мучается — натирает суставы настойкой бодяги в керосине.

Каких только трав нет в Садрахмановой землянке: пучки одуванчика и подорожника, базельки лесной и безниги — паслена. Самым же редким снадобьем считались твердые, как гальки, семена лотоса — от немощи сердца. За ними даже из города приезжали.

И конечно же перепадало Садрахману. Цены за излечение он не назначал и даже вроде бы отказывался. Но страждущие охотно отдавали кто сколько мог — и гривенники, и рубли, а случалось, и больше.