Паради оторвал полу своей рубашки и протянул доктору. Тот быстрым движением промокнул вспотевший лоб. Перси был в полуобморочном состоянии: он не отходил от операционного стола со вчерашнего дня, в глазах у него двоилось, ноги дрожали. Он каутером прижег рану генерала, чтобы убить нервы.

Когда доктор Перси приступил к ампутации уже начавшей чернеть ступни, Сент-Илер широко раскрыл рот, словно собирался закричать, но сдержался, сжался в комок, потом выгнулся дугой, рухнул на стол и затих. Доктор отложил пилу, приподнял веко пациента и угрюмо объявил:

— Господа, можете унести тело вашего генерала. Он только что скончался.

Паради не удалось выяснить, похоронят генерала Сент-Илера здесь или отвезут тело в Вену, поскольку Морийон отправил его и еще десять человек из обслуживающего персонала на кухню — заниматься бульоном для раненых. Команда неохотно побрела на работу, благо она была неопасной. Давно известно: воевать и выживать с пустым желудком — не с руки. Но продовольствие осталось на правом берегу Дуная в обозе у Даву, поэтому по приказу доктора Перси обслуга полевого госпиталя занималась поиском съестного для походных кухонь. Ночью госпитальные команды обшарили окрестности и нашли несколько убитых лошадей, животы которых уже начали вздуваться. Их привязали к клячам, позаимствованным у артиллеристов, и притащили на поляну рядом с госпиталем, где уже скопилась порядочная куча отходов: черепов, хвостов, копыт и костей. Теперь Винсенту и его новым сослуживцам предстояло разделать туши с помощью зазубренных сабель и солдатских тесаков. Куски мяса складывали в кирасы, споласкивали в мутной речной воде и ставили варить. Когда бульон был готов, его сдабривали порохом.

Паради возился с тушей, когда к нему подошли несколько изголодавшихся вольтижеров.

— Ты собираешься все отдать доходягам?

— У вас есть свои пайки, — ответил Гро-Луи, командовавший «мясниками».

— У нас есть пустые котелки.

— Мы тут не при чем!

Вольтижеры окружили их и угрожающе подняли штыки:

— А ну, прочь!

— Если хочешь пофехтовать, — саркастически бросил Гро-Луи, поднимая тесак, — то австрийцы заждались тебя!

— К тому же, — добавил Паради, — на равнине полно убитых лошадей.

— Спасибо, приятель, но нас вполне устраивает эта. Проваливай!

Вольтижер без долгих церемоний оттолкнул Паради в сторону и воткнул штык в шею серой кобылы. Гро-Луи одним ударом тяжелого тесака ловко сломал его. Сзади на него тут же набросились двое злых, оголодавших солдат и принялись выкручивать руки, обзывая паршивым штафиркой. Завязалась общая потасовка, но Паради предпочел не участвовать в ней и юркнул за куст, под которым лежал объект раздора — мертвая лошадь с остекленевшими глазами. Он видел, как один из солдат, улучив момент, отхватил от наполовину разделанной туши кусок мяса и сунул себе за пазуху...

Бессьер тяжело перенес несправедливый выговор императора и решил отныне не проявлять никакой инициативы. Теперь он лишь исправно исполнял приказы Ланна, независимо от того, соглашался с ними или нет, и даже не помышлял о том, чтобы оспорить их или внести какое-то изменение. Он делал все возможное, лишь бы сохранить свою кавалерию, и отправлял в бой ровно столько эскадронов, сколько у него просили. Отходим? Хорошо. Атакуем? Замечательно. Всю ночь он кипел от гнева, и это не давало ему уснуть. Маршал объехал свои войска, едва не загнал двух лошадей, а под утро перекусил в компании с гасконскими драгунами, угостившими его ломтем хлеба, натертого чесноком. Он все больше и больше разочаровывался в императоре, но старался не показывать этого. Их объединяло общее прошлое, ненависть якобинцев и презрение республиканцев, хотя своим положением маршал Бессьер был обязан образованию, на которое не пожалел средств его отец, семейному духовнику и наставникам коллежа святого Михаила в Каоре. Он понимал мотивы поведения Наполеона, и они вызывали у него глубокое недовольство: стоило ли раздувать вокруг столько ненависти и злобы, чтобы править людьми? Двумя годами раньше Ланн был уязвлен до глубины души, когда в последний момент его величество предпочел ему Бессьера, отправляясь на встречу с русским царем в Тильзит. «Своенравие плохо сочетается со здравым смыслом», — думал Бессьер, осматривая поле боя в подзорную трубу. Он видел, как австрийцы выдвинули вперед пушки и принялись засыпать картечью батальоны бедняги Сент-Илера, потянувшегося следом за упрямцем Данном. Неподалеку раздался одиночный выстрел, сухой и отчетливый на общем фоне грохота сражения. Стреляли в расположении эскадрона кирасир. Бессьер направил туда лошадь и стал свидетелем стычки двух спешившихся кавалеристов. У одного из них вся рука была в крови. Там же находился и капитан Сен-Дидье, но вместо того, чтобы разнять дерущихся, он помогал рослому здоровяку прижать к земле его брыкавшегося соперника.

— Что случилось, несчастный случай? — спросил Бессьер.

— Ваше превосходительство, кирасир Брюней попытался застрелиться, — доложил капитан.

— А я отвел его руку, — завершил Файоль. Упершись коленом в грудь приятеля, он не давал ему пошевелиться.

— Значит, несчастный случай. Перевяжите ему руку.

Бессьер не стал требовать наказания для солдата Брюнея, поддавшегося минутной слабости. Самоубийства в армии участились, как, впрочем, и случаи дезертирства. Нередко в разгар боя какой-нибудь отчаявшийся новобранец отбегал к ближайшим кустам и там вышибал себе мозги. Посчитав инцидент исчерпанным, маршал поехал к драгунам, чей полк расположился по соседству, и скоро скрылся из виду среди кавалеристов в блестевших на солнце медных касках, обернутых лентой из нерпичьей кожи и украшенных пышными черными султанами.

Тяжело дыша, Брюней приподнялся на локте. Один из кирасиров отрезал от подседельной попоны пару полос и перевязал ему руку: двух пальцев на ней как не бывало. Капитан Сен-Дидье вытащил из седельной кобуры фляжку с водкой, зубами достал пробку и поднес горлышко ко рту несостоявшегося самоубийцы:

— Пей и в седло!

— С такой рукой? — спросил Файоль.

— Чтобы держать саблю, левая рука ему не нужна!

— Но она нужна, чтобы держать повод.

— Пусть намотает его на запястье!

Файоль помог Брюнею вставить ноги в стремена, не обращая внимания на его ворчание.

— Наши лошади тоже больше не выдерживают.

— Если понадобится, мы будем гонять их до тех пор, пока они не свалятся! — отрезал капитан.

— Ах, господин капитан, умей лошади стрелять, они бы тут же застрелились! — Брюней с укоризной посмотрел на товарища: — Зря ты это сделал.

— Да ладно тебе...

Файоль не нашел, что сказать, да и не успел бы — горны снова заиграли построение, кирасиры в очередной раз обнажили сабли и рысью поскакали в направлении австрийских батарей.

Оставив позади пологий склон, кавалеристы выехали на равнину, где австрийские пушки продолжали перепахивать поля, но, когда прозвучал сигнал к атаке, кирасиры не смогли заставить измученных лошадей перейти на галоп. Недокормленные и ослабевшие животные продолжали идти крупной рысью. Для кирасир этот аллюр был самым тяжелым. От постоянной тряски стальная кираса натирала плечи, шею и бедра, кроме того, кавалеристам приходилось больше времени проводить под неослабевающим огнем вражеской артиллерии, по плотности напоминавшем ружейный. Тем не менее, несмотря на стальной дождь, кавалеристы Сен-Дидье продолжали атаку. Файоль думал, что несется навстречу неизбежной смерти, но на пути в ад его опередил скакавший рядом Брюней: ядро оторвало ему голову, и фонтан крови хлестанул из ворота кирасы. Сидя в седле, всадник без головы приближался к позициям австрийских артиллеристов; рука его по-прежнему была вытянута вперед, но сабля выпала из нее и болталась на темляке. Спустя мгновение другое ядро перебило ногу лошади Файоля. Несчастное животное развернуло на месте, и оно с жалобным ржанием рухнуло наземь. Файоль поднялся на ноги и, не обращая внимания на свистящую вокруг него картечь, с жалостью посмотрел на искалеченную лошадь, а та тянула к нему шею и пыталась лизнуть в лицо, словно прощалась навсегда. В глазах у кирасира потемнело, он раскинул руки и ничком упал в затоптанные хлеба. Грохот сражения и смерть растворились в тяжелом беспамятстве.