— Куда, сир? На остров?
— Конечно! Не в Дунай же, идиот!
— Но мы не сможем быстро переправить пятьдесят тысяч человек с пушками и обозом. Австрийцы перехватят нас на берегу реки и ударят в тыл.
— Сначала мы без суеты отойдем на те позиции, которые занимали с ночи. Массена и Буде укроются в своих деревнях, Ланн будет держать под контролем прибрежную часть равнины. С наступлением ночи начнем отводить войска к Дунаю и переправляться на остров.
— Значит, нужно продержаться около десяти часов...
— Да!
Пригибаясь к шее лошади, полковник Лежон снова мчался по вытоптанным полям. Настроение у него было — хуже некуда, на сей раз он вез маршалу Ланну приказ об отступлении. Навстречу понуро брела колонна пленных австрийцев — целый батальон фузилеров без оружия и головных уборов, в основном легкораненые с перевязанными головами и руками, позади в окровавленных гетрах ковыляли отстающие. Возглавлял колонну юный Луизон: он вел пленных, будто стадо гусей, а большой барабан под его бойкими палочками гулко гремел импровизированной сарабандой. И хоть у Лежона на душе кошки скребли, он не смог сдержать улыбку. Это напомнило ему историю, приключившуюся с Генелеком[90] после победы при Экмюле. Этот полковник вез пакет и неожиданно напоролся на заблудившийся ночью кавалерийский полк неприятеля. Австрийцы тут же сдались полковнику, что немало повеселило императора: «Значит, вы, Генелек, в одиночку окружили австрийскую кавалерию?» Однако сегодня пленных сопровождали встрепанные, угрюмые солдаты Ланна, одетые в разномастные мундиры, что делало их похожими на разбойников с большой дороги. Они несли связки отнятых у австрийцев ружей, полные зарядов лядунки, тащили за собой пять целехоньких пушек с зарядными ящиками и, — как весомое дополнение к своим трофеям, — продырявленное австрийское знамя.
Лежон, не останавливаясь, скакал к линии фронта, которая к этому часу сместилась далеко вперед: в отдалении виднелись конные егеря, обстреливавшие деревеньку Брейтенлее. Маршала Ланна полковник нашел сразу: тот сидел на снятой с колес пушке и руководил боем через своих адъютантов, отправляя их с приказами к генералам Сент-Илеру, Клапареду и Тарро.
При виде Лежона, слезавшего с лошади, Ланн нахмурил брови и воскликнул:
— Ага! А вот и полковник-катастрофа!
— Боюсь, вы не ошиблись, ваше превосходительство!
— Говорите.
— Ваше превосходительство...
— Да говорите же! Я привык выслушивать всякие ужасы.
— Вы должны остановить атаку.
— Что?! Повторите-ка мне этот бред!
— Наступление отменяется.
— Опять! Не прошло и часа, как ваш приятель Перигор потребовал от меня того же, сославшись на ремонт чертова моста, поврежденного горящим плотом! Ваш мост сделан из соломы, что ли?
— Ваше превосходительство...
— Вам известно, что здесь произошло, Лежон? При первой же передышке неприятель перегруппировал свои войска, и нам пришлось начинать прорыв заново. На поле остались лежать трупы наших людей, но мы снова рассеяли австрийцев! Что же теперь, сидеть и смотреть, как пехота Гогенцоллерна приходит в чувство?
— Император приказал отходить к Эсслингу.
— Не может быть!
— На этот раз все намного серьезнее.
Лежон вкратце рассказал Ланну о последних событиях. Маршал растерянно замолчал, потом взорвался:
— Победа была у нас в руках! Мы побеждали, говорю я вам! Еще час, поддержка Даву, и с эрцгерцогом было бы покончено... — Ланн взял себя в руки, подозвал адъютантов и распорядился: — Пусть Бессьер уводит кавалерию в просвет между деревнями. Сент-Илер и все остальные отходят в боевом порядке, но медленно, чтобы перемена в наших действиях не бросалась в глаза противнику. Пусть думают, будто мы следуем новому стратегическому плану: ждем подхода свежих сил или маневрируем с целью развертывания нашей артиллерии. Мы должны поставить австрийцев в затруднительное положение, а не тешить их.
Маршал встал с пушки и проводил взглядом адъютантов, увозивших генералам печальный приказ, потом посмотрел на Лежона.
— Спасибо, полковник. Можете возвращаться в штаб. Если останетесь живым и в один прекрасный день захотите поведать людям нашу попахивающую безумием историю, я разрешаю вам сказать, что вы видели маршала Ланна обезоруженным. Не в бою, конечно, а приказом. Достаточно одного слова, чтобы бросить тень на солдата. Что обо всем этом думает Массена?
— Не знаю, ваше превосходительство.
— Он должен прийти в ярость, как и я, но он не такой вспыльчивый и крикливый. Он держит свои эмоции при себе. Если только ему не наплевать на все... — Ланн глубоко вздохнул. — Я хочу, чтобы этот отход стал образцовым в своем роде. Передайте это его величеству.
Лежон уехал, оставив Ланна посреди вытоптанного пшеничного поля. Полковник думал о необычном характере этого сражения: оно слишком часто воодушевляло и разочаровывало его участников, а это сильно действовало на нервы. Что же до самого действия, то оно просто растворялось в эмоциях.
Припекало. Лежон поймал себя на мысли, что он не прочь вытянуться где-нибудь в тени и вздремнуть до вечера. Он безумно любил бы Вену, если бы приехал сюда простым путешественником! У него в ушах, словно наяву, звучал певучий голос Анны Краусс. Когда война закончится, они вместе пойдут в Оперу... Лошадь Лежона то и дело перепрыгивала через изуродованные, ко всему безразличные трупы.
Ординарец полковника Лежона поглощал куриную тушку с такой скоростью, словно не ел, по меньшей мере, дня три. Вручив письмо мадемуазель Краусс, он попал в руки Анри, и тот немедленно засыпал его вопросами. Ординарец был славный малый, но и враль — каких поискать. Он с удовольствием раздувал собственные заслуги и симулировал усталость от боев, хотя благополучно пережил их на острове Лобау вдали от свиста пуль и ядер. Но когда Анри спросил, не голоден ли он, пройдоха мигом просветлел лицом и потопал за ним на кухню, марая чистый пол забрызганными грязью сапогами. Там он уселся за стол, расстегнул мундир и бесцеремонно запустил пальцы в блюда, приготовленные из продуктов, втихаря поступавших из интендантства. В особо важных местах своего рассказа ординарец Лежона размахивал наполовину обгрызенной куриной ножкой и замолкал лишь для того, чтобы наполнить стакан молодым белым вином, причем происходило это едва ли не ежеминутно.
— Вчерашний день выдался тяжким, — говорил он с набитым ртом, — но полковник не получил даже царапины, клянусь! А сегодня утром, когда мы с ним расстались на большом мосту, к переправе начали стягиваться войска маршала Даву с пушками и припасами.
— Судя по вашему аппетиту, этих припасов вам чертовски не хватало!
— Вы совершенно правы, месье Бейль. Они прибыли вовремя. На острове уже почти не осталось дичи.
— А как дела на поле боя?
— Все идет в полном соответствии с планами его величества, как сказал мне полковник Лежон, месье. И, если судить по его уверенному тону, так оно и есть. Наши парни разошлись не на шутку и задали австрийцам хорошую взбучку. Так что, победа уже не за горами.
Анна Краусс вошла в кухню с письмом от Луи-Франсуа, написанным по-немецки, и замерла, не сводя глаз с прожорливого лейтенанта, который показался ей чересчур вульгарным. Присутствие доктора Карино, приехавшего навестить Анри и проверить, как тот принимает прописанные лекарства, оказалось весьма кстати: доктор вполголоса переводил девушке рассказ офицера. С каждым словом Анна бледнела, зябко куталась в вышитую шаль, а ее пальцы непроизвольно комкали письмо Лежона. Анри наблюдал за ней краешком глаза и никак не мог понять, почему она не радуется хорошим новостям. Он не сразу вспомнил, что мадемуазель Краусс была австрийкой и, возможно, ее отец сражается под знаменами эрцгерцога. Ее беспокойство было вполне естественным: победа одних означала поражение других, и ситуация в глазах Молодой женщины становилась невыносимой, независимо от исхода сражения. Все это противоречило теориям Анри о превосходстве любви над семейными узами и национальной принадлежностью. Он углубился в размышления, едва прислушиваясь к словам ординарца, который, расписывая военные подвиги, принялся уписывать паштет из заячьей печени. А что, если Анна не влюблена в Луи-Франсуа? Есть ли тогда шансы у него?
