Мотивы императора были недоступны маршалу Ланну, расстроенному последней ссорой, и он, любивший хорошо поесть, нехотя ковырял золотистую цыплячью ножку. Его одолело уныние, и он погрузился в грустные мысли, находя в этом необъяснимое удовольствие. В мечтах он видел себя далеко отсюда: с женой в одном из своих имений или верхом на лошади среди полей родной Гаскони. Император выплюнул тонкие косточки в траву и обратил внимание на мрачное настроение маршала:
— Ты не голоден, Жан?
— Нет аппетита, сир...
— Ты дуешься, как девчонка, которую отругали родители! Basta! С завтрашнего дня Бессьер поступает под твое командование, и мы выиграем это чертово сражение!
Император руками разорвал тушку цыпленка, вонзил в нее зубы и, вытерев жирные губы рукавом, с набитым ртом стал объяснять Бертье, Ланну и штабным офицерам стоящие перед ними задачи.
— Бертье, сколько войск будет в нашем распоряжении, с учетом тех, что перейдут сюда по большому мосту?
— Примерно шестьдесят тысяч, сир, плюс еще тридцать тысяч Даву, они уже должны быть в Эберсдорфе.
— Даву! Пусть его поторопят! Сколько пушек?
— Сто пятьдесят орудий.
— Bene! Ланн, вместе с дивизиями Клапареда, Тарро[84] и Сент-Илераты прорвешь центр австрийцев. Бессьер, Удино, легкая кавалерия Ласалля и Нансути ринутся в проделанную тобой брешь, потом развернутся в стороны вражеских флангов, атакующих деревни...
Император подал знак Констану, и тот накинул ему на плечи редингот — по ночам вблизи воды становилось прохладно. Воспользовавшись паузой, Коленкур наполнил бокал Бонапарта шамбертеном. Наполеон пригубил вино и продолжил:
— При поддержке войск Леграна, Карра-Сен-Сира и гренадеров моей Гвардии Массена основательнее укрепит свои позиции в Асперне. Что касается вольтижеров Молитора, то их мы оставим в резерве, они того заслужили. На Буде возлагается оборона Эсслинга.
Император допил вино и поднялся из-за стола, давая понять, что все свободны. Ланн ушел один, зажав треуголку под мышкой. Ни есть, ни спать ему не хотелось. По малому мосту, забитому ранеными, он перешел на другой берег и направился к каменному охотничьему домику, где накануне провел ночь в объятиях Розали, но сейчас там было темно и пусто. Девушка успела вернуться на правый берег, когда большой мост был еще цел. Маршал хотел оставить ей на память маленький серебряный крест, инкрустированный бриллиантами, который носил на шее со времен испанской кампании. Мысленно Ланн вернулся к событиям шестимесячной давности. Тогда в Сарагосе испанский священник, хранивший реликвии базилики Святой Девы Пилар, предложил ему несметные сокровища, чтобы сохранить жизнь своим монахам. Общая стоимость ценностей достигала пяти миллионов франков. Среди них были золотые короны, нагрудное украшение из топазов, золотой крест ордена Калатравы[85], картины, этот маленький крестик... Маршал расстегнул на груди мундир, нащупал под рубашкой украшение и резким рывком сорвал его с шеи. Оставляя на песчаном берегу глубокие следы, он вплотную подошел к темной реке и, широко размахнувшись, швырнул драгоценную безделушку в бурные воды Дуная.
На том же берегу острова Лобау, но в километре восточнее, в густом кустарнике, откуда брал начало большой наплавной мост, Лежон с Перигором ожидали завершения восстановительных работ. Понтонеры работали, не покладая рук. Несмотря на все меры безопасности, опыт и сноровку солдат, несколько человек все же утонули. По правде говоря, из-за отсутствия необходимых материалов переправу не столько восстанавливали, сколько латали тем, что было под рукой. Адъютанты Бертье наблюдали за ремонтом и с тревогой замечали, что вода в реке продолжает прибывать, течение становится все более бурным, а волны с пенными гребнями все круче и злей. Время от времени из стремительных водоворотов выныривали вырванные с корнем стволы деревьев и таранили хрупкое сооружение на понтонах. На добрый лад выше по течению надо было возводить свайные молы — своего рода дамбы из свай, связанных цепями, способные ослабить напор воды, сдержать или замедлить несущиеся с бешеной скоростью бревна и треугольные лодки с камнями, которые продолжали сплавлять австрийцы. Эти страшные снаряды были особенно опасны ночью, несмотря на множество факелов и фонарей, прикрепленных к шестам. Когда среди волн удавалось заметить деревья, превращенные бурным течением в тараны, почти всегда было уже поздно: отвести их к берегу стоило большого труда, и было сопряжено с риском для жизни. Понтонеры постоянно подправляли то, что отремонтировали совсем недавно, и этому не было ни конца, ни края.
Неожиданно Лежон заметил в реке какие-то темные коряги, и первой его мыслью было: «Что на этот раз придумали стратеги эрцгерцога?» Но, присмотревшись, полковник понял: за неизвестное оружие австрийцев он принял головы плывущих к острову оленей — разлившийся Дунай согнал их с привычного места. Некоторые из животных запутались в якорных тросах моста, другие все-таки выбрались на берег. И все, кто их видел, подумали об одном и том же: «А вот и мясо!»
Крупный самец с ветвистыми рогами, фыркая, выбрался из камышей, отряхнулся и замер неподалеку от Лежона, доверчивый, как домашнее животное. Его тут же окружили солдаты неизвестно какого полка — все без мундиров, но вооруженные штыками. Перигор и Лежон подошли к ним. Олень печально смотрел на людей большими черными глазами, и в их уголках медленно наворачивались крупные, как горошины, слезы.
— Как странно, — сказал Перигор. — Во время псовой охоты я много раз замечал, что загнанный олень останавливается, гордо поднимает голову и со слезами на глазах смотрит на охотника.
— Эдмон, вы знаете, что нужно делать, — ответил Лежон. — Убейте это благородное животное так, чтобы оно не мучилось.
— Вы правы, друг мой, этот сброд умеет убивать только людей.
Перигор растолкал солдат и вошел в круг.
— Животное тяжело дышит, любезные; позвольте-ка мне прикончить его так, чтоб не испортилось мясо. У меня в этом деле есть опыт.
Точным ударом шпаги Перигор перерезал оленю горло. Благородное животное покачнулось и рухнуло наземь, в его открытых глазах навсегда застыли слезинки и немой укор.
Солдаты быстро разделали тушу — есть хотелось всем. Лежон отвернулся и пошел прочь, Перигор вытер шпагу о траву и поспешил следом. До моста оставалось рукой подать, когда к ним подбежал унтер-офицер с растрепанной шевелюрой:
— Господин полковник, все готово! Мост восстановлен.
— Molto bene! — воскликнул Перигор, имитируя голос императора.
— Спасибо, — ответил Лежон. Теперь он мог отправить в Вену курьера с письмом для Анны.
— Вы едете, Луи-Франсуа? Надо сообщить хорошую весть его величеству.
Берейторы подвели лошадей, которых держали поодаль на поляне, отведенной для офицеров. Там царила тишина, никто не пел песен, как накануне. Лежа на шинелях, одни молчаливо глядели в темное небо с блеклым лунным серпиком, другие рассеянно поглаживали траву, словно это была шерстка кошки или шелковистые волосы женщины, третьи дремали. Но все мечтали о мирной жизни.
Император был на своем биваке. Заложив руки за спину, он стоял перед картами, придавленными по углам камнями, чтоб не унесло ветром. Об этом своевременно позаботился Коленкур. Наполеон размышлял о предстоящем сражении, и его исход представлялся императору вполне благоприятным. Против тех же австрийцев, изрядно потрепанных за вчерашний день, он выставит свежие армейские части, и они ударят в самое слабое место противника — его центр, — как он объявил своему штабу за ужином. Когда Лежон с Перигором прибыли доложить, что мост наконец-то восстановлен, император воспринял это как должное. Все было предусмотрено. Отныне событиям предстояло развиваться по его плану и, в зависимости от обстоятельств, он сможет вносить в него изменения с присущей ему стремительностью. Наполеон чувствовал свою силу. Он распорядился, чтобы войска с правого берега перешли Дунай и соединились с частями на равнине. Коленкур и мамелюк Рустам помогли ему взобраться на лошадь: император хотел лично наблюдать за прибытием новых полков. В этот момент в отдалении раздался выстрел, и пуля, едва не задев Бонапарта, впилась в ствол вяза. Невидимый в своем укрытии, австрийский стрелок целился, скорее всего, в белый тюрбан мамелюка. Поднявшуюся было панику пресек спокойный голос императора:
