Голос императора вернул его с небес на землю:
— Но ведь они спят! Чертовы австрийцы! Mascalzoni!{3}
На его восклицание никто не отреагировал — время подхалимажа закончилось: к исходу дня кого-то из этих герцогов, баронов, графов и генералов уже не будет в живых. Постепенно туман рассеивался, лишь кое-где над полями еще висели, истончаясь, его белесые полосы. Синева неба стала ярче и глубже, а зелень полей еще сочнее. Вдали, на склонах Герасдорфа, где раскинулся лагерь австрийцев, ружья по-прежнему стояли в козлах.
— Чего они ждут! — воскликнул император.
— Свой суп, — отозвался Бертье, приникнув глазом к подзорной трубе.
— Это не более чем арьергард, сир, давайте сметем его! — предложил Ланн.
— Мои кавалеристы никого не встретили в этих местах, — заметил Бессьер.
— Нет, — возразил Массена, — австрийская армия тут, совсем рядом.
— Не менее шестидесяти тысяч человек, — сказал Бертье, — если верить полученным мною данным.
— Твоим данным! — буркнул Ланн. — Пленные наговорили тебе баек, а ты и поверил! Их бросили на том паршивом острове на произвол судьбы, что они могут знать о планах эрцгерцога Карла?
— Этой ночью партизаны зарезали одного из моих солдат, — бесцветным голосом сообщил д’Эспань.
— Именно, — подхватил Ланн, — партизаны, мародеры, а основные полки отдыхают в Богемии!
— Можно не сомневаться, — добавил Бессьер, — они ждут подкрепления от своей итальянской армии...
— Basta!
Наполеон раздраженно оборвал разговор. Ему надоело слушать перепалку своих офицеров. К тому же, императора совершенно не интересовало их мнение. Он подал знак Бертье и отошел в сторону в сопровождении шталмейстера Коленкура, своего ординарца молодого графа Анатоля де Монтескью и неизменных, напускавших на себя важность мамелюков в ярко-красных турецких шароварах, тюрбанах с султаном и с богато украшенными кинжалами за поясом. Бертье громко заговорил, даже не взглянув на маршалов:
— Его величество разработал план сражения, и сегодня вам предстоит его осуществить. Никаких сбоев быть не должно. За нами находится Дунай, с правого берега к нам будут подходить свежие армейские части, поступать боеприпасы и продовольствие. Согласно диспозиции, наши войска выстраиваются в сплошную линию от одной деревни до другой. Массена удерживает Асперн силами генералов Молитора, Леграна и Карра-Сен-Сира. Ланн занимает Эсслинг, выдвинув вперед дивизии Буде и Сент-Илера. Пространство между деревнями наглухо перекроют кирасиры д’Эспаня и легкая кавалерия Ласалля под общим командованием Бессьера. Действуйте!
Обсуждать было нечего. Группа военачальников рассыпалась, каждый отправился на свой командный пункт. Бертье в задумчивости поехал в сторону поляны, где были разбиты штабные палатки. Следом за ним тронулись Лежон и Перигор. Генерал-майор спросил:
— Что вы об этом думаете, Лежон?
— Ничего, ваша светлость, ничего.
— В самом деле?
— Ну, если честно, то мне хочется взять кисти и стать к мольберту.
— А вы, Перигор?
— Я? Я подчиняюсь приказам.
— Мы все подчиняемся им, дети мои, — вздохнул Бертье.
Один за другим, они пересекли малый мост, пляшущий на пенящихся волнах. Оказавшись на острове, Перигор догнал Лежона, и дальше их лошади пошли бок о бок.
— Как-то уж очень мрачен наш генерал-майор, — доверительно шепнул Перигор.
— Возможно, его терзают сомнения. Император избрал оборонительную тактику, войска укрепляются на своих позициях, ожидают действий неприятеля. Будут ли австрийцы атаковать? Император полагает, что да. Должно быть, у него есть основания думать так.
— Господи! — Перигор воздел очи горе. — Сделай так, чтобы он знал, куда ведет нас! Все же, друг мой, нам было бы лучше оказаться в Париже или Вене, а нашему генерал-майору — в своих владениях с обоими женами! Уж я-то знаю, что он думает о Висконти...
Лежон промолчал. Все знали, что Бертье живет с двумя женщинами и оттого мучается угрызениями совести. Вот уже тринадцать лет как он влюблен в сероглазую итальянку из Милана, супругу маркиза Висконти, пожилого, умеющего хранить тайны заслуженного дипломата, которого мало волновали бесконечные любовные интрижки его слишком красивой и чересчур горячей женушки. Когда Бертье, оставив любовницу, последовал за Бонапартом в Египет, он едва пережил это расставание. В палатке посреди пустыни он устроил настоящий алтарь своей Джузеппе, без конца писал ей отчаянные, непристойные письма. Так шли годы. В конце концов, Наполеон назвал эту нескончаемую страсть смехотворной. Под его нажимом Бертье, носивший титул герцога Невшательского, был вынужден искать настоящую герцогиню, чтобы не дать засохнуть генеалогическому древу. Покорный, несчастный, обливаясь слезами, он остановил свой выбор на Елизавете де Бавьер — особе с заостренным личиком, почти лишенным подбородка: к такой курице Джузеппа Висконти ревновать его не станет. И что же произошло потом, спустя всего две недели после брачной церемонии? Маркиз почил в бозе, а Бертье лишился возможности жениться на его вдове. Его трясло, как в лихорадке, он был на грани нервного срыва, и его пришлось утешать, поддерживать и ободрять, хотя обе женщины быстро поладили друг с другом, часто встречались и вместе играли в вист. Вот почему вздыхал Бертье в воскресный день 21 мая 1809 года в ожидании грохота австрийских пушек.
Маршал Бессьер вздыхал по той же причине, с той лишь разницей, что хранилась она в строгой тайне от окружающих. Сдержанного и немногословного, отличавшегося редкой учтивостью и умением контролировать свои чувства, Бессьера было невозможно заподозрить в адюльтере, поэтому ему удавалось скрывать свою двойную жизнь от нескромных глаз и злых языков. Под шитым золотом темно-синим мундиром он тоже носил два медальона. Один напоминал ему о супруге Мари-Жанне, женщине набожной и очень спокойной, за что ее ценили и уважали при дворе; второй хранил образ любовницы — танцовщицы из Оперного театра Виржинии Орей, известной под именем Летелье, на содержание которой маршал тратил миллионы.
Обладая манерами и выправкой, сохранившимися со времен старого порядка[62], с длинными припудренными волосами, вороновыми крыльями отброшенными за виски, Бессьер никогда не давал повода даже подумать, что его могут посещать мысли, далекие от армии и военной службы. Когда он прибыл в Эсслинг в сопровождении генерала д’Эспаня, то, прежде всего, посмотрел на колокольню. Вот тебе и Троицын день! Вовсе не Святой Дух должен был снизойти на них сегодня; другие огненные языки обрушатся на их головы[63] — ядра и пули эрцгерцога. На площади перед церковью оседланные лошади жевали ячмень, высыпанный из мешков прямо на землю. Кавалеристы помогали друг другу застегивать кирасы, кое-кто чистил оружие шторами, сорванными с окон ближайших домов.
— Д’Эспань, доведите до ваших офицеров требования его величества, — сказал, слезая с лошади, Бессьер.
В глубокой задумчивости он пошел к церкви и скрылся за дверью. Клирос солдаты превратили в бивак, и две скамеечки для молитвы догорали в костре перед разграбленным алтарем. Бессьер остановился перед распятием, которое кто-то пытался сорвать со стены, опустил голову и, расстегнув пуговицу мундира, достал оба медальона, хранивших память о дорогих ему людях. Мари-Жанна должна была быть сейчас на обедне в часовне их замка в Гриньоне; Виржиния в этот час еще спала в большой квартире, купленной для нее неподалеку от Пале-Рояля. А он, что делает он в этой полуразрушенной австрийской церкви? Он, сорокатрехлетний маршал Империи. Пока для него все складывалось удачно. За невероятно короткое время пройден такой большой путь! В молодые годы, будучи гвардейцем Людовика XVI, он пытался защитить королевскую семью во время мятежа 10 августа[64]. Ему претила вульгарность революции и подчиненное положение духовенства. Попав под подозрение революционеров, Бессьеру пришлось какое-то время скрываться в провинции у герцога де Ларошфуко. Оттуда он добрался сначала до пиренейской, а затем до итальянской армии Бонапарта, которому впоследствии оказал содействие в осуществлении государственного переворота. Для него же он создал службу личной охраны, ставшей основой императорской Гвардии... Через час он снова будет в седле. Солдаты любили его. Враги тоже, как те монахи из Сарагоссы, которых он взял под свою защиту. Был ли он рожден, чтобы командовать людьми? Бессьер этого не знал, да и знать не хотел.
