— Вы остаетесь в Эсслинге, господин герцог?

— Пока не знаю, — ответил Массена, — но на этом берегу я буду точно. Вы осмотрели местность?

— До той буковой рощицы. Вон там, видите?

— И что? Что-нибудь нашли?

— Только следы и ни одного человека.

— Ласалль доложил то же самое. Д’Эспань тоже. Его кирасиры прикончили одного типа, но почему тот идиот остался? Я чую австрийца за версту, нюх у меня еще тот!

Массена приблизился к Лежону вплотную и прошептал ему на ухо:

— Вы разузнали то, о чем я вас просил?

— О чем, господин герцог?

— Дуралей! О генуэзских миллионах, черт возьми!

— Дарю утверждает, что это миф, и никаких миллионов не существует.

— Дарю! Конечно! Этот мошенник тянет себе все, что блестит! Как сорока! Не надо было спрашивать у Дарю! Вы свободны.

Ворча что-то себе под нос, Массена скрылся в дверях хлебного амбара-крепости.

В это время граф Дарю свирепствовал на главном дворе Шенбрунна. Обойдя только что прибывший обоз с фуражом, он взобрался на ось передней повозки, наугад развязал один из мешков и в ярости заорал:

— Ячмень!

— Овса больше нет, ваша светлость господин граф, — оробело ответил один из его помощников.

— Ячмень! Это невозможно! Кавалерии нужен овес!

— Новый урожай еще не поспел, удалось найти только ячмень...

— Где шляется господин Бейль? Это дело было поручено ему, черт побери!

— Я заменяю его, господин граф.

— А где этот бездельник?

— Вероятно, в постели, господин граф.

— С кем же, если не секрет?

— Со своей обычной лихорадкой, господин граф. Относительно него у меня для вас есть письмо...

Дарю вырвал из рук помощника бумагу — это был оформленный по всей форме отпуск по болезни, подписанный доктором Карино и заверенный главным военным врачом Гвардии. Возразить было нечего. Дарю заскрежетал зубами, запустил руку в мешок и швырнул горсть ячменя в лицо помощника:

— Отлично! Наши лошади будут жрать ячмень! Проваливайте!

Граф раздраженно махнул рукой, и обоз тронулся в сторону острова Лобау.

У Анри опять начались ужасные приступы мигрени, которую он лечил белладонной, но, скорее всего, он страдал сифилисом, просто в приличном обществе подобные деликатные болезни — не очень опасные, но неприятные — было принято именовать именно таким образом: мужчины понимающе улыбались, но в общении с женщинами возникали затруднения. Он уже свыкся с этой временной трудностью, и она не мешала ему вести сражения на личном фронте. Вот и сейчас, несмотря на сильную слабость и неприятную потливость, Анри не соблюдал постельный режим: он торчал в Пратере, в полуразрушенном охотничьем павильоне, расположенном неподалеку от странных сооружений в псевдоготическом стиле. Несколькими месяцами раньше, еще в Париже, он увлекся одной сговорчивой актриской, называвшейся Валентиной. В повседневной жизни ее звали просто Луиза. По примеру многих своих товарок, она последовала за войсками и добралась до Вены. Анри назначил это свидание, чтобы порвать с ней раз и навсегда, ибо отныне все его помыслы были обращены только к Анне Краусс, а лихорадка распаляла его новую любовь до белого каления. Как избавиться от Валентины? Она становилась серьезной помехой, а Анри жаждал полной свободы. Как объявить о разрыве? Сразу же, не миндальничая? Но это было не в его стиле. С притворной усталостью? Холодно? Анри улыбнулся сам себе. Как он раньше ревновал Валентину! Он до сих пор не мог поверить, что осмелился вызвать на дуэль ее любовника, упрямого капитана-артиллериста. От смерти его спасла тогда мигрень, в лучшем случае, не дала превратиться в посмешище. Валентина опаздывала. Уж не забыла ли она о свидании? Этой зимой он видел ее в Париже, в театре Фейдо. Она пела в новой непритязательной комической опере «Постоялый двор в Баньере» господ Жалабера и Кателя:

Валентина примчалась на коляске, одетая, как в своей песенке, то есть так же легко, только шелковое платье с богато вышитым корсетом было цвета гортензии, на ногах поблескивали атласные ботиночки, два длинных пера украшали черную бархатную шляпку. Черные локоны на висках были завиты спиралью. Бледная, как того требовала мода, но пухленькая, она морщила носик, соблазнительно покачивала бедрами и безостановочно хохотала, демонстрируя безупречные белоснежные зубки.

— Amore mio! — прощебетала она на итальянском, приправленном акцентом парижских пригородов.

— Валентина...

— Наконец! Вот-вот откроется театр у Коринфских ворот и Венская опера тоже!

— Валентина...

— Я буду там играть, Анри! Невероятно! Я выйду на сцену здесь, в театральной столице! Ты это понимаешь, цыпленочек?

Да, цыпленочек все понимал, но ему никак не удавалось вставить ни слова, кроме того, ему не хватало мужества умерить восторженность прелестной комедиантки.

— Там четыре ряда лож! И декорации меняют прямо на глазах! На сцене будет даже извержение Везувия!

— Какая-то опера про Помпеи?

— Да нет же, это «Дон Жуан».

— Моцарта?

— Мольера!

— Но, Валентина, ты же, прежде всего, певица.

— Там все поется с начала и до конца.

— «Дон Жуан»? Мольера?

— Ну да, мой большой дурачок!

Анри насупился. Он не чувствовал себя дурачком и ненавидел намеки на свой вес. Он ничего не сказал, посчитав, что иногда лучше промолчать, по меньшей мере, в тех случаях, когда дело касается любви. Он стучал зубами; несмотря на теплый майский вечер его бил озноб, и Анри решил воспользоваться этим обстоятельством. Он промокнул лоб платком:

— Валентина, я болен.

— Я тебя вылечу!

— Нет, нет, ты должна репетировать песни Мольера.

— Как-нибудь выкрутимся. Кстати, ты поможешь мне выучить их!

— Я не хочу быть для тебя обузой.

— Не беспокойся, цыпленочек, я женщина стойкая и могу все делать одновременно: заниматься своей карьерой и тобой, я хотела сказать — тобой и вдобавок своей карьерой!

— Я убежден, Валентина...

— Ты согласен?

— Нет.

— Ты должен уехать из Вены?

— Возможно.

— Тогда я поеду с тобой!

— Будь благоразумной...

«Какая же я бестолочь, — тоскливо думал Анри, произнося эти слова, — как можно взывать к благоразумию Валентины? К тому, чего у нее никогда не было, и не будет». Он влип по уши. Чем более жалким он выглядел, тем более внимательной и любящей становилась она. Над городом поплыл мелодичный колокольный звон.

— Уже пять часов! — воскликнула Валентина.

— Шесть, — соврал Анри, — я считал...

— О! Я страшно опаздываю!

— Тогда поезжай скорее, займись примеркой театральных костюмов, начинай учить роль.

— Я отвезу тебя в коляске!

— Это я тебя отвезу.

Анри отвез актрису в Вену и высадил перед театром, где она надеялась выступить. Прежде, чем расстаться, любовница одарила его пылким поцелуем; Анри закрыл глаза и ответил на него, представляя себе губы другой, той, которую он любил безумно и издалека. Валентина побежала к входу, скрытому за колоннадой, на мгновение обернулась и, прощаясь, махнула затянутой в перчатку рукой. Анри вздохнул. «Боже, как я устал!» — подумал он и дал кучеру адрес розового дома на Йордангассе, где жил уже третий день. На задний план отошли война, болезнь, друзья, теперь он мечтал только о мадемуазель Краусс, в его глазах она была воплощением самого совершенства. Неделей раньше он считал Чимарозу[45] лучшим из композиторов, теперь же мурлыкал себе под нос Моцарта: по вечерам в большой гостиной Анна и ее сестры исполняли для него скрипичные произведения этого австрийского музыканта.