открыть красавиц

сокровенный мир.

Зураб, Рамаз, Михо,

поочередно

впиваясь взглядом

в мощную трубу,

выискивают

то, что им угодно,

и что для вас

и для меня —

табу.

2

Но что сидеть,

как критик на премьере?

Я гость.

И к телескопу приглашен.

Устраиваюсь у балконной двери.

И отплывает от меня балкон.

И наплывают в глаз

созвездий грозди,

бровь леденит

холодный объектив,

уходит взгляд

в космические гости…

Но вдруг

как бы задел его мотив.

И неумело,

дрогнувшей рукою

трубу слегка повел я

вбок и вниз.

И в окуляр вошло,

закрыв собою

все звезды неба,

весь ночной Тифлис,

видение…

Должно быть в кухне,

вымывши посуду,

она сидела,

опершись о стол.

А впрочем,

я придумывать не буду —

быт в объектив

и краем не вошел.

Ее лица

ни старость, ни усталость

не тронули еще,

но, как во сне,

вся музыка его

рождала жалость

и чувство виноватости во мне.

За то, что в давке

ездит на работу,

за очередь

к прилавкам и у класс.

Все это было в нем.

И было что-то,

чего еще

не постигал мой глаз.

Лишь смутно музыка

о чем-то пела,

как будто бы звала

в далекий путь…

И тут меня толкнули —

Эй, в чем дело?

А ну, подвинься,

дай и нам взглянуть!

Глаза Михо, Зураба и Рамаза

приникли к телескопу.

А потом

мы молча

стылое доели мясо,

запив его

согревшимся вином.

ПУТЬ НА ПЕРЕВАЛ

Пыльный «газик» по пыльной дороге

мчал к предгорьям.

На склоне дня

Копетдага синели отроги

и распахивались, маня.

Удлинялись закатные тени,

вырастал,

нависая,

хребет,

над которым в оцепененье

дотлевал еще

солнечный свет.

В этом свете

два грифа парили,

карауля свой ужин простой —

тот, что можно добыть без усилий,

лишь бы падалью пахло земной.

Мчался «газик».

Сужалась долина,

превращалась в ущелье она,

где единственный дом возле тына

обозначился светом окна.

А потом показалась терраска,

а за ней в темноте —

и костер.

В дымном свете его, словно в сказке,

кто-то к «газику» руку простер.

Из ночного и теплого мира

пред машиной возник человек.

Протянул он

из печи тандыра

с пылу — с жару горячий чурек.

Незнакомым проезжим в дорогу

хлеб вручив, он исчез без следа.

И помчали мы вверх, словно к богу.

Скрылись грифы.

Сияла звезда.

АБУСАИД ТУРСУНОВ

Безвестный ветеран

в безвестном кишлаке,

работал он кассиром в бане.

А мимо проезжали налегке

то на подводе, то на ишаке

со всех окрестностей дехкане.

И в путь обратный

с хрупким грузом

вновь

они тянулись и тянулись мимо.

И супил ветеран седую бровь,

осознавая тайную любовь,

что, кажется, прошла необратимо.

Он ревновал людей

к посуде той,

что за оконцем кассы проплывала, —

продукции гончарной мастерской,