как свистят

и смеются, умеют петь…

Простые вещи —

забыл совсем,

на памяти остались

одни слова.

Сколько мне?

37?

Да, тридцать семь.

Ничего.

Еще вспомню.

Еще мама жива.

Дома

не расслышать вопрос,

знать одному, как горячо

от непролитых слез,

нерассказанных гроз—

подойти и, обняв за плечо,

поцеловать

мать.

ПЛАЧ

И он заплакал обо всех

несчастных и не мудрых,

а вовсе

не о бедном псе,

что был застрелен утром.

Пес попадал в беду не раз,

повешен был однажды.

Тогда-то он его и спас,

что сделал бы

не каждый.

И если пес

хотел сказать

«люблю» по-человечьи,

то это делали

глаза

получше всякой речи,

он весь —

от кончиков ушей

и до хвоста смешного…

Но не о нем.

О нем уже

ни плача и ни слова.

Идет прохожий, слезы льет

о жалком том убийце,

что шкуру сдал в «Утильсырье»,

чтоб вечером

напиться.

Шел к полдню день.

Шел человек. И плакал.

А рядом с человеком

тень

бежала,

как собака.

* * *

Все могло быть иным:

крыша над головой,

где белой трубою дым

встал бы над красной трубой.

И, широкой просекой пересекая

зимний лес,

зимний день,

ты пугал бы дробовиком волчью стаю

или видел лисы

внезапную тень.

У столба межевого

соседний лесничий

повстречался б не раз,

и крутой самосад

завился б над беседой мужской о добыче

и о том, что порубщики много шалят.

И скрипели бы лыжи.

И редкие встречные

— Здравствуй! —

говорили б тебе,

о тебе хорошо говоря за глаза.

Лыжи сняв,

ты поднялся б крыльцом,

и сынишка,

бросив книжку,

с разбега уткнулся б

в холодный тулуп.

И трещала бы печь.

Чугунок бы подкидывал крышку.

И смолою попахивал

крепко сколоченный сруб.

Сбросивши рукавицы,

ты б обнял жену

и услышал бы

стук ее сердца,

а потом ты ладони бы

к печке простер

и молчал бы от счастья,

глядел и не мог наглядеться,

как в печи все горит,

разгорается жаркий костер…

Все могло быть иным.

НА СЕВЕРЕ

Шел акробат пустынной окраиной

туда,

где стоял шатер шапито.

Сгорбленно шел,

неприкаянно.

Распахивал ветер пальто.

А низкое небо,

совсем уже зимнее,

Дождем вперемежку со снегом секло,

хоть месяц «сентябрь» назывался по имени

и время гастролей не истекло.

Поодаль

шоссе гремело машинами.

Ворон, нахохлясь, сидел под щитом,

где разноцветные буквы аршинные

в цирк призывали—в брезентовый дом.

Пустая округа оцепенело

следила,

как сердитым рывком

вдруг акробат

бросил на руки тело

и по траве пошел колесом!

Полы пальто оглушительно хлопали,

да вырывалось дыханье с трудом…

То руки, то ноги мелькали во поле—

и небо

стало ему

шатром!

МАЛЬЧИК С ВЕСЛАМИ

Я опытный, большой.