– Разумеется, – кивнула Ривелсея. Она смотрела на последнего, кто остался из четвёрки нападавших – с первыми двумя она справилась ещё до того, как броситься помогать Нирселе – и раздумывала, что с ним делать. Он был жив и даже вроде бы в сознании, что было большой удачей. Несомненно, попытаться что-нибудь от него узнать было бы очень неглупо. Заметив, как этот человек дёрнулся, она мягко упёрла клинок своего меча ему в грудь и спросила:
– Побеседовать не желаешь?
Она находилась в каком-то сильном возбуждении, которое было вызвано тем, что произошло только что, её победой и превосходством, и в то же время странным и грустным ощущением того, что она уже сделала что-то не так. Это ощущение было тихим, но очень неприятным, отчего в Ривелсее появлялась и невольно росла злость на саму себя, и это только ещё сильнее увеличивало её общее возбуждение. И теперь она была озабочена тем, чтобы сейчас сделать всё как надо и по-ратлерски правильно.
– Ааа… Хорошо, – простонал тот.
– Зачем вы на нас напали? – сразу перешла она к делу.
– Вы сами начали открытую войну. Вам будут мстить. Вы должны знать, что такое Посольство. Твоё руководство ошиблось в плане действий, и наши отплатят за то, что случилось, – сказал он осторожно, видимо, опасаясь в своём положении переходить на личности.
– Моё руководство не совершает ошибок, – строго сказала Ривелсея. – А вот твоё – совершает значительно больше, посылая таких, как ты, сражаться с нами. И лучше скажи нам, что сейчас замышляет твоё Посольство.
– Зачем? – спросил тот. – С какой стати я должен что-то говорить?
– Ты хочешь жить? – спросила Ривелсея.
– Каждый хочет жить. Но я же вижу, что ты не собираешься оставлять меня в живых. Я не настолько глуп!
– Вот и очисти свою совесть, сейчас самое время, – сказала Ривелсея с напором. – Никому не известно, и ты не знаешь, где ты будешь через час. Тем более что, – она на секунду задумалась, проверяя свои слова на правдивость, – я могла бы тебя отпустить, если ты очень постараешься, это раз, и если я буду уверена, что ты больше не встанешь на моём пути, как в прямом, так и в переносном смысле.
– Да что я могу сказать? – закричал тот. Всё-таки желание жить – очень чувствительная струна, и играть на ней совсем несложно. – Тебя найдут и убьют, вот и всё. Раньше, позже – неважно. Ты стала опасна для Ночного Посольства, и тебе это не простят.
– Но что же они узнали? – спросила Ривелсея. И тут же сообразила, что её, наверно, выдал сбежавший охранник. «Не следовало отпускать», – подумала она. Тут же вновь ощутила себя в тот миг, вновь остро почувствовала возбуждение этой ночи, чувство страха, риска и азарта, воспоминание о котором является удовольствием, и то чистое желание совершить добро, которое она испытала в отношении человека, в принципе невиновного. Ей не захотелось причинять ему зло. Другое дело – Зенрис. Тот заслужил, и заслужил несомненно. Ривелсея осознавала, что она – личность милосердная, и она чувствовала бы сейчас угрызения совести, если бы убила тогда этого охранника. «Не убивай» – «не щади» – вот весы, которые дал ей сам Повелитель. В тот раз перевесило «не убивай», хотя, видимо, это была ошибка. Да, спустя полчаса уже перевесило «не щади» и, если говорить о весах, равновесие было соблюдено. Однако теперь за ней охотились, по всей видимости, десятки людей. Вот она, цена ошибки. И тут же в сознании у неё появилась знакомая сумрачная фигура. Словно наяву Ривелсея увидела привычные неторопливые движения, услышала знакомый хриплый и тяжёлый голос. «Сострадание и любовь к слабым сгубили уже сотни воинов Разума. И тебя, если не переборешь их, они приведут к гибели». Сколько раз говорил ей это её Великий Мастер? «Жалость пропагандируется как добро стадом безмозглых слабаков. На самом деле это лицемерное зло. Добро – это то, что укрепляет и закаляет, это есть следование к своей цели». Слова, неприемлемые для обычного человека, но ратлер должен быть разумным.
– Посольство – это страшная вещь, – прошептал всё ещё лежащий на земле враг. – Могучая и страшная. Про тебя знают всё, совершенно всё. Опасайся.
– Как? – спросила девушка.
– Не скажу, – он закашлял, задыхаясь. – Ты не знаешь, что могут те… те… те, кто всё могут. И я не предам… И ничего не скажу, или мне отомстят…
– Думаешь, успеют?
– Успеют. Они всегда успеют. Даже если там… – он снова зашёлся в приступе кашля.
– Итак, – подвела она итог. – Ты больше, видимо, ничего не скажешь? Меня преследуют – ну, это я и сама вижу. То, что меня убьют – возможно, посмотрим. По-твоему, это страшная организация, но есть и пострашнее. Скажи мне главное: что вы планируете? Я ведь тоже многое знаю: вы объединяете и прельщаете людей, хотите устроить какую-то новую бессмысленную резню, но денег у вас мало.
– Не бессмысленную, – проговорил тот. – Далеко не бессмысленную, мы откроем глаза людям.
– Да, только вам их закроют, – парировала Ривелсея. – И тебе раньше всех. Мне не нужен пафос. Цель?
– Ничего не скажу, не надейся, – был ответ.
– Это – цена жизни, – предупредила Ривелсея. – Цель?
Она не надеялась слишком сильно, но – опять подействовало.
– Ты что, не видишь? – зашептал он. – Мир погряз в несправедливости. Всё, что можно, уже прогнило. Люди. Законы. Мораль. Власть. С власти и нужно начинать, к власти должны прийти достойные, те, кто всё умеют и покажут людям, что им нужно. Тогда всё будет иначе, все поймут, всё поймут.
– То есть – опять захват власти? – уточнила Ривелсея.
– Не захват, но для спасения всех, чтобы мир существовал нормально, чтобы…
– Подожди, – прервала она. – Что-нибудь ещё скажешь по делу?
– Я сказал уже всё, что тебе можно знать. Больше тебе никто не скажет.
– Это – цена жизни, – повторила девушка, – а ты скупишься, как будто я тебе яблоки продаю. Того, что ты сказал, очень мало.
– Ты пойми, – сказал её собеседник. – Я не могу, никак не могу сказать больше.
– Понимаю, – ответила Ривелсея. – Прекрасно понимаю.
Она смотрела на него сверху вниз, и его глаза были совсем не злыми, серыми и печальными. Сквозь разорванный плащ были видны синие брюки, чёрная тонкая рубашка. Нос, немного вздёрнутый кверху, и коричневые волосы, коротко постриженные. И страх в глазах, страх вместе с печалью, которая была для Ривелсеи непонятна.
Он тоже смотрел на неё, соответственно, снизу вверх. Ратлерский плащ был расстёгнут, и её традиционная персиковая кофточка рельефно отражала тело. Рукава (и это вполне понятно с практической точки зрения) не доходили даже до локтя, что давало свободу движениям. Он смотрел на неё, и она, несмотря ни на что, казалась ему интересной и симпатичной. Ему тут же захотелось отправиться куда-нибудь с такой красивой девушкой, и мысль, что ситуация исключает эту возможность, казалась ему какой-то дикой и нелепой. В глазах Ривелсеи тоже не было гнева, ничего такого, что вызывает страх. Была лишь задумчивость и тоже какая-то печаль. И он засмотрелся на эти глаза и на её лицо, и целых несколько секунд – а ему показалось это ужасно много – смотрел словно со стороны, словно не своими глазами, а взглядом вообще. Если бы он мог заглянуть ей в душу, то почувствовал бы тоску и грусть и желание доброты. А если бы мог прочитать мысли, то увидел бы всё те же колеблющиеся весы, готовые склониться к тому или другому решению, от которого зависело для него всё. Он взглянул на меч, всё так же легко касающийся рубашки на его груди, и почему-то он в сочетании с той, которая его держала, показался ему страшным, но сам образ, вместе с Ривелсеей, был непривычно будоражащим и странным, и вообще это всё было непонятно, как во сне. Поэтому он даже не испытал никакого чувства, когда клинок отодвинулся от его тела. Девушка с каштановыми локонами, и серые манящие глаза, и тень от здания, в которой она стояла – эта картинка вспыхнула с поразительной чёткостью, а потом – почти ничего, только боль с восторгом и его шумный вздох, когда клинок легко скользнул вниз, разрезал одежду, и дальше – сквозь тело, сквозь центр пульсирующей силы – прошёл до самой земли, разъединяя связи плоти и отправляя душу – далеко, далеко, далеко, туда, откуда уже не вернуться.
