Мустафа был оригинального телосложения: поперек себя шире.

И вот — свет в окошке: появились какие-то «стиляги». Согласно обывательским представлениям, стиляги одевались «стильно», то есть в яркие, чистые, интенсивные окраски: зеленые брюки, желтые рубашки, носили фиолетовые галстуки и огромные «коки», хохлом вперед с зачесом назад. В песне о них пелось:

И о прекрасных дамах:

Тогда же стали рассказывать миф о Тарасюке. Он — этот миф — и был той самой «голубой строчкой». Что в нем правда — что нет, не так уж важно.

Звали нашего героя д’Артаньян де Тарасюк. С буквой «К» на конце. Он обладал несметным количеством холодного оружия Средних веков и Раннего Возрождения. Туринская академия наук избрала его своим почетным членом. Но этого не стерпели наши вонючие органы, которые посадили его, невинного благородного человека, в лагерь, где и держали долгое время — все то время, пока я наслаждался рассказами о нем как о д’Артаньяне де Тарасюке.

Рассказывал некто граф Жебори. Это был человек гигантского роста и огромной физической силы. Он накачивал себе фигуру по системе культуризма. Вкусы у него по тем временам были феодальные: когда я пришел к нему впервые, то увидел стену в комнате, расписанную желтыми королевскими лилиями по темно-синему фону, и разноцветный стеклянный шестиугольный фонарь вверху. Он сидел в этой комнате в резном епископском кресле. Ноги на квадратной подставке с подушечкой, а одет был в рубаху с широкими красными и белыми полосами. Рядом был продетый в красный свитер и поверх него в серый в клеточку пиджак широкоплечий «старина Федж». В профанном мире Федж работал тренером по фехтованию, а специализировался на обучении прелестных и отважных молодых особ женского пола. Он же за ними часто ухаживал и читал им вслух стихотворение Николая (приходится писать имя, ибо семья талантливая) Гумилева «Жираф»:

Дама немедленно испускала особенно грустный взгляд. Затем следовало «…колени обняв». Ну и дальше там очевидный комплимент, что «бродит жираф», изысканный. А потом шло что-то такое вроде «страсть молодого вождя», и ни одна из юных фехтовальщиц устоять, конечно, не могла. Но — и на это я указываю с полной убежденностью — Федж был человек глубоко порядочный. Он женился на каждой из своих избранниц. Дальнейший рассказ про него последует чуть позже. А я вернусь к новеллам графа Жебори о нашем герое.

Сам граф Жебори был лицо с фантазиями. Так, например, он любил, посадив меня на плечо на своей же ладони, орать, бродя по городским улицам:

— Мы актеры Императорского театра…

Но смрадные органы и его, конечно, повредили. Его допрашивали по делу о Тарасюке (а может быть, и не только) на площади Урицкого, пытая светом лампы. С той поры, а было это за несколько лет до нашего знакомства, стал он слегка боязлив и осторожен, разговаривал тихо, вполголоса, включая воду в ванной, чтобы еще кто не услышал. Потом он окончательно рехнулся и окончил свои дни в больнице на Пряжке, выбросившись из окна с четвертого этажа. Но величия своего он (граф Жебори) не утратил и в предсмертные мгновения, что-то крича. А старый Федж в тот первый вечер тоже читал стихи Гумилева о жирафе, хотя даму я не запомнил. Он был смешной. С каждым браком он терял по одному зубу. Но в те старинные времена у него их еще было много. Так вот, женившись или выйдя замуж, молодая, естественно, сталкивалась с житейскими вопросами быта, а об этом Гумилев ничего не написал. Поэтому Федж ей читал другие стихи — Маршака, из поэмы «Мистер Твистер»:

Я встретил его перед самым отбытием в Обетованную. В автобусе. Он был, как всегда, гладко выбрит, свеж, красив, элегантен и моден. Во рту у него оставался лишь один зуб, но юную красавицу он держал под ручку:

— Моя жена… — так представил он мне эту лет семнадцати юницу.

Вскоре он тоже отбыл и сейчас проживает в Чикаго.

Но я отвлекся от прекрасного Тарасюка, которого воображал себе высоким, стройным, тощим, со впалыми щеками и черными длинными усами, которых концы смотрели вверх. На боку у него висели ножны, а на другом боку был спрятан кинжал без лезвия, одна рукоять. И вот, лет через восемнадцать, танцор Валерий Панов, направлявшийся, как и я, в Израиль и намеревавшийся там станцевать написанный мною в виде либретто трагически сентиментальный балет об Исходе, сказал вдруг:

— Придет Тарасюк…

Каково же было мое удивление, когда вместо элегантного дуэлянта предо мною предстал вполне положительный и огрузневший человек среднего роста с приятным лицом, которое, однако, не выражало ничего фантастического. Он тоже ехал туда же.

Здесь естественен вопрос: был ли он евреем? Прямо говорю: в этом я не уверен. Может быть. Может, наполовину. Может, на четверть. Возможно даже, на одну восьмую. Все это возможно, ничего нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Но ехал он в Израиль.

И приехал. Его назначили не то директором, не то заместителем директора морского музея в Хайфе, но это не вполне совпадало с его основной специальностью, со средневековым оружием. Поэтому вскоре он отбыл в США, где о нем ходят и доходят самые разные слухи. Вот все, что мне известно о знаменитом Леонкавалло Тарасюке.

Те годы называются «временем первых стиляг», и с тех лет я помню несколько песен, которые напевал Геннадий Иванович Пустошкин. Тогда мы учились вместе в институте, это было чуть позднее.

Впрочем, сначала лучше рассказать случай с Мучей. Пылкая песня на испанском языке появилась, наверное, откуда-то из Южной Америки. В припеве звучали томленье и муки страсти:

что в переводе означает «целуй меня, целуй меня крепко». Текст подвергся неквалифицированному переложению, в котором «мучо» было понято не как наречие «крепко» (словарные значения — много, очень), а как имя девушки Муча. В итоге пели, например, нижеследующее:

Это я к тому, что потребность в чистой лирике была сильна, а петь было нечего. Недавно по радио сообщили о кончине дамы, сочинившей испанские слова песни про Мучу.

Теперь о песнях первых стиляг. Например, такая:

Или вот такая: