Многие говорили мне: Напиши воспоминания. Так же, как это делают другие. Но кто такие эти «другие»? Вероятно, подразумеваются тоже поэты, что-то такое вдруг вспомнившие. Но меня останавливало то обстоятельство, что один из них уже схлопотал по морде пощечину именно в связи со своими воспоминаниями, которые кому-то не понравились. Там, наверное, было то, что мне самому в этом жанре не по нраву, а именно — донос. А доносов мне сочинять не хотелось. Я начну поэтому не с моего появления на свет, как это принято в жанре мемуаров с доносами — вот, появился на свет, посмотрел и увидел, и можете себе представить… ну и дальше там имярек и все такое — а с события, случившегося несколько ранее, с появления этого самого «света». Одновременно сообщаю будущему моему читателю, что того чужого мемуара я не читал и читать не собираюсь.

По мнению апостола Павла, Бог создал мир из ничего. Это мнение сейчас общепринято в мыслящем сословии, даже есть физическая теория, которая производит мир из точки, которая вдруг появилась и взорвалась, произведши то, что носит имя Большой Толчок. Ссылаются даже на каббалу, где тоже есть о происхождении мира из точки. Правда, если почитать каббалу, то там подразумевается диакритический знак над буквой «О», или перед «У», или еще где-нибудь. Но это не так важно. Суть в другом. Некоторые до сих пор считают, что хаос, так называемый «тоху ва-воху», существовал прежде сотворения мира. И что Бог упорядочил этот хаос и произвел на свет. «В начале создал Бог небо и землю. Земля же оставалась тоху ва-воху» — так следует примерно переводить эти строки. А далее Он сказал «Да будет свет». Это я к тому, что хаос существовал и тогда, как и теперь, и, отразившись в плоскости границы света и тьмы, возник дух хаоса, и имя его — Рахаб. А про точку пусть рассказывают друг другу басни обнищавшие в литературоненасыщенности супруги третьестепенных физиков.

Появление на свет было 19 марта 1936 года. Незадолго до этого события в нашем доме произошел пожар. Будущая мать включила утюг и отправилась на прогулку, пройтись по летним или уже осенним, а может быть даже зимним улицам. Пришла она, когда огонь успел истребить значительную часть семейного имущества, которое было не слишком, правда, велико, но все же утрата была обидна, да и зрелище кошмарное. И так впервые проявилась, насколько я могу вспомнить, эта самая Рахаб.

По появлении на свет я стал жить в той самой квартире, которая раньше сгорела. На Разъезжей, 17 квартира 22, второй этаж, во втором шестиэтажном флигеле, вход из подворотни. Но следов пожара я не помню. Нужно сообщить, что раньше вся эта квартира принадлежала моей бабушке, маминой маме и ее мужу, деду, которого звали Давид Рутгайзер. А бабушку звали Берта Самойловна. Но за пару лет до моего рождения их обвинили и сослали — бабушку в Сыктывкар, а дедушку сначала отправили в лагерь на Дальнем Востоке, по отбытии же срока он поселился там же, где и бабушка. Статью им припаяли крутую: 58–12 через 17, что означало экономическую контрреволюцию. Контрреволюция состояла во владении каким-то барахлом, которое конфисковали. А «жилую площадь» «уплотнили» и поселили на ней еще три семьи. И это было еще одним действием того же стихийного духа. Может быть, его следует называть Рахабой?

Меня родили и уложили спать в никелированную кроватку с белой веревочной сеткой. Я был мал размером и часто исчезал куда-то в кровати, заваливался в щель между сеткой и матрацем, но узнал об этом позже, собственных впечатлений пока не было.

Коснусь немного естественного вопроса о моем имени. Первые три месяца имени у меня вообще не было. Мать «хотела девочку» и называла меня «моя доченька». Но все-таки потом возникла необходимость, и имя начали выбирать. Однако после трех месяцев это оказалось делом трудным, если не невозможным. Ни одно имя не подходило. Помогла нам в этом деле тетка, сестра отца Берта Яковлевна. Она была артистка Театра юного зрителя. Больших ролей ей не поручали, но с «мальчиками» она как-то справлялась, визжала, подпрыгивала. Все же высокая мечта в ней жила, и она пыталась осуществить ее на семейной сцене. И вот она пришла в гости и спрашивает, как меня зовут. Ей отвечают, что «уже три месяца назвать не можем», хотя пора бы, да все имена какие-то не такие. И тут она риторическим голосом провозглашает:

— Назовите его «Анри»!

Как раз тогда к нам приехал французский писатель Анри Барбюс. Так что имя было принято, меня же с тех пор преследуют шуткой про князь-Андрея Болконского, хоть я и не виноват. А имя это оказалось и впрямь недурным: оно не склоняется, от него нельзя образовать регулярного отчества, и, кроме всего прочего, оно, в сущности, имеет форму множественного числа. Именно оно воспитало во мне черты крайнего индивидуализма.

Вскоре я, лежа в своей кроватке, научился различать близких, которых по большей части не любил. Помню, или это мне тоже потом припомнили, как кричал:

— Дядька Люська, ты плохой!

Он меня дразнил, передразнивал мою детскую речь. А звали его Илья, Люся это была семейная ласкательная кличка. Он работал в газете «Смена». Я же в ту пору большинства букв не произносил, страдая вечным насморком, который назывался «хроническим». Помню раз отвели меня к профессору Коробочкину для лечения. Профессор был в белом халате и с огромным блестящим сверкающим нимбом на лбу. Впечатление было потрясающее.

Еще помню, как понесли меня однажды куда-то на берег моря, дело было на даче. С нами была вроде бы знакомая дама и ее сын по кличке Мопс, который был меня на два года старше. Это мой самый старый знакомый, Лева Поляков. Сейчас он живет в Нью-Йорке, прекрасный фотограф. И вот тогда я вдруг увидел огромное красное без лучей закатывающееся над редкими длинными поперечными черными облаками светило.

— Что это? — спросил я в восхищении.

— Это солнце…

Мне было тогда, я думаю, года два. Но я это зрелище хорошо запомнил. Еще и сейчас я вижу иногда огромное солнце без лучей. Но в ту пору слышать, что «это — солнце», казалось мне странным: обычно солнце бывало значительно меньшего размера и совсем другого цвета.

Чтобы распроститься с рождением и ранним детством, нужно сообщить, что мать моя бегала на сеансы гипноза и незадолго до моего появления на свет прониклась вдруг презрением и отвращением к тому самому гипнотизеру.

Был еще семейный анекдот, как на даче, когда началась финская война, все бросились бежать в город, который тогда называли Ленинградом, а жили мы в сельской местности где-то в Белоруссии. Подбежали к поезду, мать возилась с багажом, а Няня-Маня держала меня на руках.

— Посмотри, Анрюшенька, какой паровоз-то! — причитала Няня-Маня.

А паровоз издал гудок, и поезд уехал. Не помню, как удалось уехать и нам.

Няня моя заслуживает отдельного описания. Ее фамилия была Румянцева, но со знаменитым полководцем Румянцевым, который был, говорят, родным незаконнорожденным сыном Петра Великого, имела мало общего. Она страдала глухотой от последствий скарлатины и некоторой глуповатостью от той же болезни. Тогда она казалась мне красивой женщиной. Происходила из крестьян Новгородской области. После войны к нам приезжала из деревни ее мать Дарья. Та была старуха величественная, но о ней когда-нибудь не тут.