— А, мокша… — так, словно всю жизнь читал эту самую «мокшу», — и чего-то мнется.

Я спрашиваю. А он лезет в карман и достает две фигурные бутылочки с зеленой жидкостью.

— Цвет, — говорит. — Очистить… А то я взял, а пить не могу: противно…

Тот самый одеколон. Пришлось обесцвечивать и чистить.

В море были и другие забавные случаи, но о том, как я переправлялся на другой траулер в самом центре Северной Атлантики на плотике, как меня вытащил за шиворот и поставил на палубу бравый матрос Василий Петрович Репка, прочитав стих из «Одиссеи» с украинским акцентом (он позднее пошел в ученики к Дандарону), о беседах на мостике про добычу золота, о том, как старший помощник капитана на четвереньках ходил мыться в баню и из бани, и о многом другом я здесь рассказывать не буду. Скажу только, что места в жизни я не нашел и там.

Лемур боится грызуна.

Не так ли женщина иная визжит, взвиясь обеими ногами, атавистически рыдая при виде мыши. Так дрожит, визжит она, что даже кажется, она в тот миг припоминает достойные чувства лемура-матери, вытесняемой крысой из экологической мыши, то есть я хотел сказать «экологической ниши», где-то в средней срединной части третичного периода, как будто это происходит сейчас, а не десятки миллионов лет тому назад. Она визжит, она дрожит, вскакивает на табурет, бледнеет, краснея, и теряет сознание, пока ее не прогонят или не уничтожат. «Ее» — это мышь, а не крысу, которая вытесняла женщину из экологической мыши или ниши в самом центре Третичной эпохи.

Такова природная таксономическая память некоторых женщин.

И не так ли малый подросток силится рассуждать о Змее, скажем, Горыныче, или Змиулане Антипыче, а вернее, о Пальцекрыл-Птеродактилевиче, Тиранозаурусе Рексе и Трикератопсии Третьем, а также о Кератопсе Первом и о игуанозубастой застегнутой и застигнутой не вовремя ящерице. И о круглых мерзких морских гадах задолго до того Третьего третичного времени, судя по костям оседлавших планету.

Не все ли эти образы, оседавшие, оседлавшие еще тогда в недоразвитом мозге отдаленного лемурова насекомоядного предшественника, выразились ныне в суждениях о драконах и василисках? И эти впечатления варились миллионы лет в неокрепших еще тогда мозгах, пока, сварившись, не вылились теперь в словесную полулегендарную форму и не затвердели в ней уже окончательно.

И не может ли так случиться, чтобы нам вдруг вспомнилось то, что было, еще когда наше генетическое строение только слагалось?

Я остановлюсь поэтому на воспоминаниях чисто литературного свойства, а события пусть происходят теперь где и когда угодно. Мы же поговорим о поэзии и о поэтах.

Существует мнение, будто передовые поэты всегда пишут нечто близкое бессмыслице, а издатели вставляют к ним в стихи свои знаки препинания ради уменьшения нелепости. Примером тому служат строки Велимира Хлебникова:

В одном из новых изданий («Творения», 1986 г., с. 78) слово «чоботы» напечатано через «е» по новым правилам и снабжено примечанием:

Какого цвета взор у этих гуцульских орхидей, я не знаю, но что две последние запятые стоят по произволу — уверен. Если же их убрать и учесть правила дореволюционного начертания (стихотворение появилось в 1912 году, в «Пощечине общественному вкусу»), окажется, что «черноглазая» — «она», появляющаяся чуть ниже, а вовсе не чоботы:

С тем обнаруживается и смысл стиха.

Могут спросить: почему в конце слова напечатано «е», а я ставлю «я»? Отвечаю: здесь рассуждение велось о знаках препинания, а не об ошибках грамматики, опечатках или о чем прочем. Для того ведь запятые и ставились, чтобы исправить бессмысленное искажение. При печатании рукописи подумали, наверное, что «черноглазыя», вопреки грамматическому роду, относится к «чоботам», поразмыслили и изменили окончание. Или просто перепутали: хотели изменить «ея», а переделали «черноглазыя».

Кстати, в новейшем собрании сочинений Хлебникова исправлено «черноглазыя», но «ея» вместе с запятой стоят как прежде.

Был Иван Алексеевич, по прозванью Старик Лихачев, человек с блеском. В молодости он дружил с Иваном Ивановичем Соллертинским и не очень дружил с Михаилом Ивановичем Стеблиным-Каменским, который позднее переводил исландские саги, «Эдду» и «Круг земной». Это общество описано в книге Вагинова «Козлиная песнь». Говорят, Костя Ротиков там изображает Ивана Алексеевича, хотя сам Старик о сочинителе отзывался крайне сдержанно. Однако в книге преподан глубокий и быстрый поклон Кости Ротикова, так он кланялся вот точно так. Собою Иван Алексеевич был длинный, тощий, изящный. Держался стройно и прямо.

Дед Старика основал в Петербурге медицинский институт. В семье дружили с врачами. Сам Старик рассказывал, как однажды поделился с отцом странным чувством, которое возникало у него при виде культи. Культей тогда было много — война, на улицах их видели часто. Отец расхохотался и посоветовал потолковать с доктором, другом дома. Врач был передовой, фрейдист. Он разъяснил, что впечатления юноши навеяны воспоминаниями о материнской груди, которая по форме очень похожа на культю. А ввиду того что ребенку объясняли, будто «титю унесли вороны», он, увидев ее вновь, приходил в восторг. С тех пор Иван Алексеевич был навсегда увлечен этим предметом. Иногда у него за столом на всю компанию было по три ноги да нескольких рук тоже не хватало.

В тридцать седьмом году Старика посадили. Обвиняли в покушении на вождя и шпионаже в пользу Бразилии — он ведь умел говорить по-португальски. Покушение он отверг, а шпионаж признал и получил десять лет лагерей. «Нельзя было все отрицать, — объяснял Иван Алексеевич. — Впрочем, можно было и просчитаться. Тогда — расстрел». По завершении срока ему намотали еще четыре года за какую-то полнейшую чушь. Из его историй о заключении заслуживает внимания та, где трупами умерших обкладывали снаружи стены барака в морозное время.

В пятьдесят шестом году Ивану Алексеевичу позволили вернуться в Петербург. Он занялся переводами, участвовал в постановке оперы Монтеверди «Поппея» в эрмитажном театре. Литературный вкус его был изыскан и безупречен, но любил он больше всего сцены ампутации, как в «Белом бушлате» Мелвилла.

В свой день рожденья, когда ему стукнуло шестьдесят, Иван Алексеевич надел на голову скверный венок из бумажных цветов неопределенно пунцовой окраски и выглядел в нем с омерзительной прелестью.

К лицам, описанным Вагиновым в «Козлиной песни», принадлежал, между прочим, Ираклий Андронников. Его имя иногда упоминается в стихах обэриутов, например у Заболоцкого (поэма «Время»):

и

После войны его иногда выпускали говорить по радио с манерными интонациями в подражание Соллертинскому и другим выдающимся личностям. Сохранилось стихотворение о нем: